Блоги

В «Редакции Елены Шубиной» вышел новый роман Шамиля Идиатуллина «Бывшая Ленина» — на первый взгляд, остросоциальный: действие разворачивается в 2019 году в провинциальном городе Чупове на фоне гигантской свалки, бездействия властей и бесконечного трепа в соцсетях. Однако автор настаивает — эта книга о кризисе среднего возраста и превратностях любви.

культура: Кажется, Вы воплотили давнюю мечту литературного истеблишмента: опубликовали произведение о том, что происходит здесь и сейчас, еще и на такую злободневную тему, как вывоз мусора.
Идиатуллин: Совершенно не хотел писать «актуальный» роман. То есть хотел, но — целиком завязанный на проблемах психологических, семейных. Видимо, это мой личный конфуз: за что бы ни взялся, получается триллер на острые темы. Как в том анекдоте, где вместо швейной машинки почему-то собирается автомат Калашникова. Сработала профессиональная привычка. Нельзя жить в обществе и быть свободным от него, тем более если ты журналист. Естественно, все важные общественные события не остаются незамеченными — это мой хлеб. А для романа о сегодняшнем дне требовалась какая-то локальная социальная коллизия в качестве фона. Перебрал несколько вариантов и выбрал самую, как мне казалось, несущественную: конфликт вокруг мусорной свалки. Тогда, в 2018 году, когда я засел за первую главу, никто не слышал про Шиес, не было бунтов вокруг вывоза московского и подмосковного мусора. Вот и решил: возьму спокойную историю. Кто же знал, что к весне этого года, когда работа над книгой почти завершилась, начнут поступать новые сообщения из Архангельской области... Я вздрогнул, но решил: ладно — пошумят и все. Ведь мой роман — не публицистика. Внимательный читатель увидит в нем камерную семейную драму.

культура: С предыдущими произведениями были такие же попадания?
Идиатуллин: Писал их исходя из общественной обстановки. Они не получались, конечно, чисто публицистическими. Всегда бил себя по рукам, когда вдруг понимал, что текст идет чересчур быстро и гладко, словно заметка в газету или на сайт. Все-таки газета умирает на следующий день, а книга вроде бы пишется в вечность, хотя чаще всего живет не больше пары лет, особенно если это срез поколения. Даже в «Городе Брежневе», романе о подростках восьмидесятых, вылез злободневный аспект. Оказалось, та эпоха рифмуется с десятыми годами XXI века. И мне захотелось это показать. По-честному, без фигушек в кармане, лица всезнающего автора, подмигивающего с каждой страницы, без нарочитого параллелизма — но так, чтобы происходящее с нашим миром сделалось для читателя очевидным. «Бывшая Ленина», напротив, писалась с целью отойти от злободневности, но вот не получилось.

культура: Как родился замысел нового романа?
Идиатуллин: Заметил печальную тенденцию. Высоцкий пел: «Срок жизни увеличился — и, может быть, концы поэтов отодвинулись на время» — и это не только про поэтов. Я обнаружил, что увеличение срока активной жизни вступает в противоречие с традиционными семейными ценностями. Знакомые, которым чуть за сорок, вдруг оказались в ситуации счастливого финиша: давно и счастливо женаты, хорошая работа, дети выросли и поступили в вузы, все прекрасно — написанная обществом и чуть ли не природой «программа» закончилась. А люди еще молоды, бодры, активны, выглядят ничуть не хуже своих товарищей пятнадцатью годами моложе. Но при этом мои ровесники умнее, опытнее, девушки на них заглядываются, а они остаются в той же семье, с которой все уже понятно. Как ракета, которая легла на курс, доставила боеголовку, и вроде надо бы уже падать и сгорать, а топлива еще на один-два таких полета. Подобные вспышки осознанности становятся одной из причин нового кризиса среднего возраста. «Земную жизнь пройдя до половины», мы очутились даже не в сумрачном лесу, а в другой реальности — перед семьей, обществом, кажется, больше нет обязательств, можно наконец начать жить для себя...

культура: Жить для себя — заманчиво, но существует же привязанность, чувство долга, благодарности или речь идет о том, что люди друг другу опостылели?
Идиатуллин: Знаете, если бы герои думали «зря я отдал двадцать лет этой жабе» или «этот подонок всю кровь выпил», материал на роман не тянул бы. Тут другое: мы знаем о партнере больше, чем он сам о себе, помним все трещинки, с полувзгляда передаем носовой платок, переживаем, если он забыл зонтик... Все это трогательно, мило и невыносимо скучно. В общем, слушал такие истории от своих знакомых или полузнакомых, ужасался. И вдруг задумался: а каково оставленной «половинке»? Ей тоже чуть за сорок, она привлекательна, умна. Вкладывала в семью всю душу, как умеют мудрые и сильные женщины. Но вот все исчезло, словно мираж. За что меня предали? Что я такого сделала? И самый главный, самый страшный вопрос: как жить дальше? Для меня — писателя, человека со счастливым семейным опытом, — это был «челлендж»: понять и описать подобное состояние от лица женщины.

культура: Главная героиня, Лена Митрофанова, живущая на улице Ленина, появляется только в конце второй части романа...
Идиатуллин: Ее я даже не придумал, а подсмотрел: пара знакомых, о которых размышлял в связи с сюжетом, именно Лены. Это неудивительно: в моем поколении большинство татарских девушек звали Элями и Гулями, а вот русские девочки — Лены и Наташи. Лена, живущая на улице Ленина, — готовый символ. Придумал, и что-то щелкнуло. Понял: никуда от этой книжки уже не денусь, это будет должностное преступление с моей стороны.

культура: Почему?
Идиатуллин: Литература должна отвечать на новые вызовы, помогать человечеству выживать.. Она всегда про людей. Хорошая книга — срез человечества, в более или менее тонкой, обширной или разветвленной группе. На уровне личности, семьи, бригады, трудового коллектива, народа, нации, страны, мира. Она рассказывает о том, как живется здесь и сейчас. Фиксирует изменения — вот, смотрите, ребята, оказывается, у нас происходит такая история. Возникли новые возможности, они повлекли за собой проблемы, с ними надо что-то делать: решать или уживаться. Вот я и не мог, как честный человек, пройти мимо.

Источник

Мода на психологические триллеры в литературе – уже не мода даже, а устоявшийся тренд. Огорчает одно: почти все книги переводные. Кто пытался исправить эту несправедливость в последние пару лет? Смельчаков немного: Дмитрий Глуховский, Яна Вагнер, а теперь ещё и Любовь Баринова.

«Ева» – не детектив, как пытается обмануть нас издательская аннотация. Вся интрига раскрывается в первой паре страниц. Есть Ольга и Олег Ломакины, состоятельная пара, владельцы модного яхт-клуба, счастливые, молодые, красивые родители маленькой девочки. Они убийцы. Убийцами их называет Герман, на первый взгляд асоциальный психопат, а на самом деле обиженный жизнью московский врач. Есть маленькая девочка Наташа, дочка этих самых Ломакиных, ради которой Герман продаст свою московскую квартиру. У него хитрый план: купить новые документы, похитить Наташу и сделать собственной дочерью. Тонкая месть убийцам, которые натворили что-то такое, что просто умереть для них – слишком просто.

...И есть некто «Ева». ЕваЕваЕва – настойчивый рефрен каждой страницы романа. Та, из-за которой и произошла вся эта история, хмурая, как осеннее московское небо. Талантливо написанная история, с пристальным вниманием к основному сюжету. Без неровностей. С леденящими деталями, которые отличают хороший психологический триллер от плохого. С описаниями, которые подыгрывают напряжённой атмосфере книги, нагнетают тревожность и буквально вынимают душу.

«Да, он похитит девочку, а потом год за годом, чтобы даже не думали забыть, будет напоминать Ломакиным о дочери, которую они так горячо любят, – будет посылать то носочек, то кровавую маечку. Или как-нибудь ещё напомнит – над этим пунктом плана он поработает. Все оставшиеся годы Ломакины будут обречены страдать и мучиться, как обречён по их вине страдать и мучиться Герман».

Тех, кто заранее расстроился, понадеявшись на детектив и загадку, хочется попросить не бросать книгу. Она не разочарует. То, что убийца известен в самом начале, это даже хорошо. Ведь самое страшное будет потом. То самое щемящее чувство пропасти и непредсказуемость человеческой психики, ради чего и читают книги такого жанра. Та самая Ева, под обаяние которой вы либо попадёте и пропадёте – как главный герой Герман, либо возненавидите её всей душой. Но точно не останетесь равнодушными, уж такая она. Ева.

На самом деле «Ева» – больше, чем просто один хорошо написанный роман. Это заявка на то, что и на отечественном рынке всё же появляется хорошая беллетристика, скроенная по крепким европейским лекалам, не расползающаяся по швам, не расстраивающая дешёвой подделкой под актуальный читательский запрос. Мы постоянно читаем про психологические глубины героев-скандинавов (а в этом жанре скандинавам нет равных), но хочется видеть и свои, узнаваемые реалии. Московскую слякоть, которая кого хочешь до депрессии доведёт, узнаваемые дворы, докучливых соседей и гул телевизора, вещающего какие-то глупости. Почитать про истории школьной травли родом из нашего детства, разобраться в том, какие аспекты родной нашей бытовухи могут довести до предела. У Бариновой получилось на уровне признанных имён жанра, таких как Гиллиан Флинн или Пола Хокинс. Да и Дмитрий Глуховский, который написал в предисловии к книге «Так и просится на экран!» был прав. При умелом переносе (а права на экранизацию уже куплены) отличный получится фильм. Особенно радует, что это дебютная работа Любови Бариновой, а значит, есть большие шансы на продолжение банкета.

Источник

Джейми — первый мальчишка, которого Питер привел на свой волшебный остров. Джейми привык заботиться об остальных ребятах, которые не взрослеют, но то и дело погибают в схватках с пиратами и чудовищными Многоглазами. Питер не раскрывает своей банде всех тайн острова — и однажды это положит начало вражде между ним и его первым другом.

Пожалуй, самое неудачное решение «Потерянного мальчишки» — вынесенный на обложку подзаголовок. Читательское потрясение было бы куда сильнее, если бы мы только на последней странице поняли, чью именно историю нам рассказали и чьими глазами мы видели всё это время Питера Пэна. Кстати, Пэном он назван только в последней строчке романа — до этого момента он для персонажей просто Питер.

Образ этого никогда не стареющего мальчишки — наиболее выразительное отличие между романом и его первоисточником, книгой Джеймса Барри. По версии автора — и Джейми, от лица которого рассказана эта история, — в вечном мальчишестве Питера ничего чудесного и привлекательного нет. Он эгоистичный капризный манипулятор с замашками садиста-психопата. Пользуясь своим неотразимым обаянием, он заманивает на остров обездоленных мальчишек из Другого Места (реального мира), обещая им вечную жизнь, полную приключений, — и бросает на произвол судьбы.

Питера интересуют только развлечения, и чем кровавее, тем лучше.

Поэтому он то водит свою маленькую банду в набеги на пиратский лагерь — с неизбежными жертвами с обеих сторон, то устраивает купание с русалками, которое тоже не все переживают, то организовывает кровавые дуэли между мальчишками. Питер в принципе не заинтересован в дружбе между своими подопечными — он постоянно провоцирует вражду в компании, стремясь, чтобы маленькие приключенцы обожали лишь его.

Для Питера все дети были заменимыми (кроме него самого). Когда здесь, на острове, он терял одного, то отправлялся в Другое Место и находил нового, предпочтительно никому не нужного, потому что тогда мальчишка не так скучал по Другому Месту и был рад оказаться здесь и делать, чего хочет Питер.
А те, кто не так хорошо слушались или не были счастливы, словно певчие пташки на ветках, оказывались на полях Многоглазов без лука, или бывали брошены у пиратского лагеря или еще где-нибудь забыты, потому что Питера не интересовали мальчишки, которым не нравились его приключения.

Именно с этого начинается разлад между Питером и его правой рукой Джейми. Пока Питер водит мальчишек в набеги, Джейми заботится о них, как умеет: следит, чтобы все были сытыми и мытыми, залечивает их раны и хоронит тех, чьё ранение стало смертельным. И, когда на остров попадает пятилетний Чарли, Джейми берёт его под свою опеку, что вызывает дикую ревность Питера. С этого снежка начинается лавина: одно цепляется за другое и становится причиной третьего, и назревает неминуемая катастрофа.

Кристина Генри не питает иллюзий относительно вечного детства, которым привлекает Питер Пэн в сказке Барри. Для неё в детях нет никакого волшебства, зато полно эгоизма и безответственности, — именно их в романе воплощает Питер. История Джейми и его самых близких друзей — это история не детства, а неизбежного взросления. Этот процесс сопровождается неизбежной болью и потерями, но без него нельзя обойтись.

Быть вечным ребёнком противоестественно. Мальчишки должны вырастать и становиться мужчинами.

Переживания и сомнения Джейми занимают немало места в его рассказе — пожалуй, даже слишком. Остров Питера полон тайн, намёками на которые пестрит роман, но Джейми замечает их, только если они бросаются на него, а сам озабочен лишь одной кровавой загадкой из собственного прошлого. Поэтому главную тайну острова раскрывает герою сам Питер за пару страниц до финала. И, честно говоря, исчерпывающей эту разгадку не назовёшь.

Увы, Кристина Генри, дав ответы на некоторые вопросы первоисточника (скажем, почему фея Динь-Динь только одна, без сородичей?), просто игнорирует некоторые противоречия между ним и своей версией. Например, почему Питер так истерично требует не приводить на остров девчонок, если в сказке Барри сам притащил сюда Венди? Генри не так сильно волнует разоблачение магии, как срыв романтического флёра с главного героя и с самой идеи «вечного детства». И с этим «Потерянный мальчишка» вполне справляется.

Тёмный и кровавый двойник сказки про Питера Пэна — о том, что болезненное взросление лучше вечного безответственного детства.

Убийца сказок

Название серии «Злые сказки Кристины Генри» очень точно отражает профиль писательницы: она любит переписывать классические сказки в мрачном, готичном ключе. На её счету — цикл «Алиса» (полная крови и безумия «Алиса в Стране чудес»), а также романы «Русалочка» (история русалки, вместо объятий принца попавшей в цирк Барнума) и «Девочка в красном» (Красная Шапочка с топором в декорациях постапокалипсиса).

Источник

Исследователи и социологи всего мира используют разные инструменты и индексы для выяснения уровня человеческого счастья. Оказывается, для этого годится даже печатная продукция, в частности газеты и книги. К такому выводу пришли учёные из Уорикского университета, Бизнес-школы Адама Смита Университета Глазго и Института Алана Тьюринга в Лондоне.

Судя по всему, газеты и книги являются хорошим источником данных о национальных настроениях, ведь редакторы и авторы стараются публиковать именно те материалы, которые лучше всего соответствуют ожиданиях и предпочтениям потенциальных читателей.

Исследование масштабное: оно базируется примерно на 8 миллионах книг, журналов и газет, опубликованных за последние 200 лет. Были проанализированы данные о частоте употребления отдельных слов и фраз более чем для 6% всех опубликованных книг и газет.

Для того чтобы понять, как те или иные слова или темы окрашены эмоционально, учёные вывели относительную пропорцию их позитивного и негативного смысла на разных языках. Чтобы данные были максимально точными, группа учёных также брала в расчёт процесс эволюции языка – ведь эмоциональная окраска некоторых слов со временем могла меняться.

Исследователи применили собственную методику анализа современных текстов, а потом сравнили результаты с результатами опросов контрольной группы. Оказалось, что новый индекс получился довольно точным. Так что полученным данным можно верить. Впрочем, их сложно назвать шокирующими: например учёные выяснили, что общий уровень счастья коррелирует со средней продолжительностью жизни и уровнем национального дохода. Войны, конфликты и национальные протесты снижают уровень счастья, а после заключения мира индекс, как правило, быстро растёт.

Сами исследователи признают, что метод ещё нуждается в доработке, но всё равно им гордятся. Они считают, что полученные данные помогут лучше оценить влияние политики на национальное благосостояние. А это, в свою очередь, может помочь властям принимать более обоснованные решения, которые в перспективе сделают страны и народы более счастливыми.

Источник

Если Утопию можно представить и описать, то отчего бы не попытаться воплотить ее в жизнь? Об этом рассказывает публицист и прозаик Михаил Румер-Зараев в своей книге «Экономические эксперименты». Выпустившее книгу издательство АСТ поместило на обложке и второе, видимо, авторское название — «Конец утопии», которое значительно точнее отвечает замыслу и содержанию этого строго документального и вместе с тем интереснейшего повествования.

Есть для нас — и, пожалуй, особенно для нас — великий урок в тщете всех попыток научить, а если надо — заставить человека быть счастливым. Они либо рушатся, погребая под собой города и народы, либо сворачивают совсем не в ту сторону, в какую задумывали отцы-основатели. Нам известен всего лишь один, не решенный собственно историческим ходом событий вопрос — судьба основанного в XVI веке иезуитами государства индейцев в Парагвае. Оно просуществовало полтора века, и, глядя извне, можно даже восторгаться — как восторгались впоследствии Монтескье и Вольтер — социальным экспериментом иезуитов, приучивших к земледелию и ремеслам индейцев-гуарани, еще вчера готовых поужинать своим недругом. Иезуиты — Боже упаси! — вовсе не были беспощадными эксплуататорами. Гуарани трудились, становились солдатами, защищавшими утопию, учились грамоте (для которой иезуиты изобрели письменность), женились — но во всем этом, даже в создании семьи, отсутствовала их свободная воля. «Большой брат» (вспомним Оруэлла и подумаем, что всякая утопия чревата своей противоположностью) направлял каждый их шаг. В конце концов, пишет Румер-Зараев, иезуиты осознали «необходимость взросления обитателей редукции», но воспитать в индейцах чувство ответственности они не успели. Государство было разгромлено Испанией, и лишь — читаем мы — «развалины огромных храмов стоят до сих пор, …напоминая об этой удивительной реализованной утопии».

История опустила занавес над государством иезуитов, но оставила нам вопрос: а что, если бы? «Конец утопии» увлекает читателя широким охватом разного рода попыток осчастливить человечество, выстроить его жизнь на разумных началах, вдохновить идеалами свободы и равенства — и вместе с тем показывает, что всякий раз в сухом остатке — или полная неудача, или нечто, существенно отличающееся от первоначального замысла.

Как говорил украинский перипатетик Григорий Сковорода, чего только мы не умеем, чего не можем! но то горе, что чего-то великого недостает. Мир несовершенен; несовершенен и человек; но если не пытаться преобразовать мир в Эдем и не стараться приспособить человеку ангельские крылья, то жизнь на грешной земле может измениться к лучшему. Великое же — так, мне кажется, толкует нам Румер-Зараев — заключается в той тончайшей химии, которая создает гармонию интересов личности и государства. Обретение такой гармонии почти равнозначно исполнению вековой мечты алхимиков получить золото из олова; но приблизиться к ней, и, если не найти, то, по крайней мере, нащупать чаемое равновесие нам все-таки по силам.

Конечно, одно дело — полет мечты, воплощенный в слово, наподобие «Утопии» Томаса Мора или фантастического романа расстрелянного советской властью ученого-крестьяноведа Александра Чаянова «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии»; и совсем другое — стремление института государства кнутом или пряником (по большей части все же кнутом — зачастую беспощадным) принудить подданных дружным строем идти дорогой в светлое будущее. Заметим, кстати, что

главный предмет публицистического исследования Румера-Зараева — землепашец, человек сельского труда,

в крестьянской России оказывающийся невольной жертвой социальных экспериментов. Сельскую Россию в ее давнем и недавнем прошлом, в ее советском и постсоветском изводе Румер-Зараев знает отменно, ибо его творчество журналиста и прозаика и посвящено в основном житью-бытью деревни, которой в нашем Отечестве суждено было пройти сквозь череду подчас чудовищных испытаний.

Мы вряд ли имеем право говорить о планомерном государственном насилии в позапрошлом и начале прошлого веков. В конце концов, задуманные Александром I и осуществленные графом Аракчеевым «воинские поселения» не оставили по себе сколько-нибудь потрясающих свидетельств о перенесенных их поселенцами страданиях. Волнения — да, были; однако причиной их становился не только установленный в поселениях казарменный порядок, но и — говоря вообще — историческая судьба русского человека, с одной стороны — несшего непосильное бремя строительства огромной империи, а с другой — ненавидевшего власть. К слову: желание Аракчеева устроить маленький рай в своем поместье Грузино, где «на каждый случай жизни имелось графское предписание», кончилось крестьянским бунтом и убийством любовницы графа Настасьи Минкиной.

Семь десятилетий спустя Петр Аркадьевич Столыпин попытался освободить крестьянина от пут, которыми от рождения до смерти повязывало его общинное землевладение, и создать в России класс крепких собственников. Затеянной Столыпиным великой реформе посвящено множество книг. Хорошо знакомый с самыми разными мнениями о ней, Румер-Зараев приглашает читателей к совместному размышлению о том, отчего все-таки выжила явно препятствовавшая развитию сельского хозяйства община. Иными словами: чего не учел Столыпин. Вывод — а он вполне определился и до роковых событий 1917 года — приблизительно таков: суть в народной психологии, изменить которую можно лишь годами упорной работы. Столыпину не дано было нужных ему двадцати лет. Но хватило бы ему этого времени? «В соседней Пруссии, — отмечает автор, — переход от общины к хуторам занял сто лет».

С приходом в Кремль новых хозяев огромная страна превратилась в полигон для невиданного в истории социального эксперимента, стала Утопией, безумной как по замыслу, так и по бесчеловечным способам его осуществления.

Первой жертвой утопии стало крестьянство, миллионами жизней заплатившее за идею коллективизации, за торжество, как отмечает Румер-Зараев, утопического мышления. Крестьянин со своими вековыми инстинктами собственника был несомненным врагом социализма, не желавшим отдавать хлеб ради наступления светлого будущего. Утопия большевиков не ведала сострадания. Даже в самом страшном сне не чуравшемуся жестокости Петру Аркадьевичу Столыпину не могло бы привидеться, каким чудовищным насилием Сталин раздавил крестьянскую общину и загнал крестьян в колхозное рабство. При всей своей сдержанности повествование Румера-Зараева поневоле наводит на мысль, что над сельским хозяйством советских и постсоветских времен словно бы тяготеет проклятье раскулачивания, коллективизации, голодомора и многолетнего бесправия земледельцев. То их лишают даже приусадебных клочков земли, то командуют, когда сеять, то велят распространять кукурузу чуть ли не до арктического побережья, то объявляют повальный переход к фермерскому хозяйствованию, но вслед за недолгим отрезвлением душат ценами…

Но сейчас, сегодня — что делать?

Вечный наш вопрос.

«…нужна социальная поддержка вымирающим селам, — пишет автор, — необходимы больницы, дороги, школы, клубы, чтобы десятки тысяч деревень не превращались в братские могилы, чтобы старики доживали свою жизнь достойно. Нужна поддержка и фермерам… Да много чего нужно». Бог ты мой, да не занесло ли нашего автора в какую-нибудь страну грез?

Утопия, как мы уже знаем, — явление всемирное.

В образе кибуца как идеала органичной и справедливой жизни она едва ли не вместе с первыми поселенцами явилась в Израиле. В истории возвращения народа на свою древнюю землю есть немало прекрасных, подчас героических страниц, есть люди, оставившие о себе память как о самоотверженных идеалистах, чья не подлежащая сомнению вера в будущее Израиля основывалась на утопии кибуца как образе сплоченного общим трудом и общей мечтой человеческого общежития. Аарон Давид Гордон совершил алию почти в пятьдесят лет и полной мерой испытал все, что обыкновенно выпадало на долю новоприбывших — малярию, голод, безработицу и тяжелое ранение во время нападения арабов. «Под влиянием Толстого и библейских мыслителей, — пишет Румер-Зараев, — он создал некий религиозный анархизм, своего рода религию труда, и прежде всего земледельческого труда, как наиболее близкого к природе и к истокам человеческого бытия. …Совместная трудовая жизнь людей — вот путь исправления общества».

Кибуц в его чистом, идеальном виде выжить не смог, так или иначе повторив судьбу всякой утопии. Но из него, как бабочка из кокона, вышли, в конце концов, новые формы хозяйствования, превратившие Израиль в страну высокой культуры и продуктивности сельского хозяйства. И, может быть, главное. Без утопии кибуца не было бы реалий современного Израиля.

Без мечты не было бы страны. Без веры — будущего.

Поистине великий смысл заложен и в самой утопии, и в попытках ее осуществления. Важно его понять.

Источник

У некоторых знаменитых поп-рок-артистов есть собственный биограф — человек неравнодушный, знающий, зачастую имеющий «доступ к телу». Например, у The Beatles таковым был Хантер Дэвис, а у ансамбля ABBA — Карл Магнус Палм. С недавних пор свой «летописец» появился и у главного достояния из области отечественной популярной музыкальной культуры. Виталий Калгин написал уже около десяти работ, посвященных личности и наследию Виктора Цоя.

Все издания пользуются неизменным спросом. Казалось бы, Цой прожил весьма короткую жизнь; был человеком-одиночкой, предпочитавшим проводить свободное время в отрыве от тусовки; с журналистами общаться не любил, да и вообще — лидер «Кино» не слыл златоустом и велеречивым оратором. И тем не менее вскормленных «Группой крови», «Звездой по имени Солнце», «Восьмиклассницей» и «Кукушкой» поклонников до сих пор манит загадочная фигура «человека в черном». И хотя о Викторе Робертовиче неравнодушные знают практически все, желание собрать о кумире как можно больше информации не угасает. Поэтому упорство и искренняя привязанность Виталия Калгина к главному «киношнику» всех времен и народов заслуживают самых громких аплодисментов.

Выпустив несколько лет назад книжку о Викторе Цое в серии «ЖЗЛ», Виталий Николаевич не успокоился: вскоре в свет вышел фотоальбом «Подлинные черновики» («Культура» ранее писала об обоих изданиях). Но и этого главному «цоеведу» показалось мало: совсем недавно был опубликован внушительный, почти 800-страничный фолиант «Последний герой современного мифа».

Добавляет ли эта книга что-то принципиально новое к информации, которую поклонники и без того уже знали? И да, и нет. Настоящего «кинофила» не так просто удивить. Однако в целом получился качественно изданный и проиллюстрированный том. Единственное досадное упущение, которое характерно практически для всех работ Калгина, посвященных Виктору, — скромный масштаб авторского исследования. Сочинения писателя, как правило, построены по одной схеме: минимум собственного анализа, максимум высказываний людей, знавших Цоя, общавшихся с ним. Это, конечно, ценно, хотя некоторые реплики, неподретушированные и неотредактированные, выглядят несколько нелепо. Вдумчивое исследование, авторское видение главного рок-героя позднего СССР оказалось бы не лишним... Впрочем, упущение простительно, ведь, по словам самого Калгина, на момент гибели Виктора Цоя автору было лишь девять лет. Что ж, остается ждать новых откровений от главного негласного знатока легендарного музыканта.

Источник

Скандинавские триллеры — это литературный октябрь, с утренней почти невыносимой стужей, зыбкими туманами и изнуряющим холодом. Это последние багряные отголоски заката, уходящего в бархатные синие сумерки. Неумолимая поступь тьмы откуда-то изнутри самой идеи триллера. Атмосфера тьмы и холода, которая окутывает читателя не домашним теплым одеялом, а саваном.

«Ведьма» — десятая книга из серии о детективе Патрике Хедстреме и писательнице Эрике Фальк. Ее можно читать как отдельное произведение, потому что вышеупомянутые персонажи присутствуют фоном, дополняя историю. Это цельное произведение, которое имеет свое ядро, и не посвященному в другие части серии читателю достаточно будет имеющихся в книге намеков и информации о героях.

Повествование романа многослойное, происходит в трех временных пластах. В условно наше время в окрестностях поселка Фьельбака находят убитой девочку Стеллу. В ее убийстве признались две девочки-подростки, но после взяли свои слова назад. Ровно через тридцать лет на том же месте находят тело еще одной убитой девочки. И — совпадение ли? — одна из ранее обвиненных в убийстве продолжает жить по соседству, а вторая совсем недавно вернулась в поселок. Также действие происходит в семнадцатом веке, времени охоты на ведьм и обвинений в колдовстве неповинных женщин. А в конце линии переплетаются, придя к логическому завершению.

Пожалуй, самой главной, насущной целью автора было создать атмосферу, погрузить читателя в жизнь маленький городок да в головы маленьких людей, попутно расказывая леденящую кровь историю убийств.

В романе большое количество персонажей — создается впечатление жужжащего улья. Читатель перелистывает страницы и постоянно сталкивается с новой «пчелой», не успев толком проникнуться предыдущим. Но это только поначалу, ведь чем дальше в лес — в «улей» из персонажей и их мыслей, тем яснее слышится индивидуальная тональность. У каждого своя боль, своя история и свой персональный страх. А страх Камилла Лэгберг препарирует как концепт. Разнообразные виды страха, как крендельки на веревке в лавке всякой всячины, окутали своими миазмами мысли персонажей: боязнь за жизнь детей и близких как кровоточащий центр истории и страх потери как таковой.

Книга не только о потере, но и о последствиях, о том, что остается с человеком — некое послесвечение постепенно утихающей, но вечно пульсирующей боли. События убийства девочек в восьмидесятых не покидают причастных к ним тем или иным образом людей.

Также автор поднимает актуальную для современной Европы тему миграции и связанной с ней ксенофобии. Возможно, она исследует эту тему чересчур подробно, но тем самым создает истинную картину Швеции.

«Ведьма» — книга весьма медитативная, и не стоит ждать от нее бешеной динамики и эффекта «за уши не оттащишь». В нее словно спускаешься на старом, барахлящем лифте, беспокоясь о том, что можешь застрять. Ведь от обилия персонажей и внушительного объема есть вероятность заскучать. Но стоит только уловить пульс книги, ее ритм и дыхание, и читатель буквально падает в нее, как на пуховую перину, в которой, признаться, иногда встречаются иголки.

«Ведьма» дает многое принявшим ее медитативность и затянутость: оголенный нерв человеческих взаимоотношений, холодные виды шведской природы — колыхание на ветру листьев ночного леса во время поисков пропавших девочек, хруст веток и волнительное сердцебиение персонажей отзовется в читателе. Как и запах морского воздуха, крики чаек и мелкий, мелкий песок, застрявший между пальцами, потому что Камилла Лэгберг не избегает деталей: их россыпь, как прозрачные росинки поутру, повсюду в книге. А мелочи важны для погружения в историю.

Источник

Интервью с писателем, который начал писать в 57 лет и ничуть не жалеет о сделанном выборе.

Беседовала Диляра Тасбулатова.

- Денис, вы писатель, блогер, аналитик, заседаете в жюри разнообразных литпремий, издаете книги раз в полгода. В Фейсбуке я вас вижу каждый день, ваши посты выходят с завидной регулярностью. Меня вот, как человека несобранного, всегда интересовала такая прозаическая вещь, как … режим дня. Посоветуйте, как все успеть.

- Меня смешит вот такое «википедическое» перечисление. Иногда меня представляют на литературных вечерах так: филолог, драматург, журналист, политолог, аналитик, писатель. Я говорю – а где же «юный художник» (было такое в моей жизни), «кандидат в депутаты Госдумы» (и такое было), а также «неподражаемый чтец собственных рассказов»? Спасибо, не надо. Писатель, и всё тут. Достаточно. Назвал бы себя «литератором», но Ленин обогнал.

- Смешно.

- Ну а режим дня у меня простой: проснулся, сделал зарядку, душ, завтрак – и за стол. Тут дело вот в чем – я профессиональный писатель, то есть более ничем не занимаюсь. Это очень важно. Почему-то писательство – очевидно, в силу дешевизны инструментов (ручка и бумага) считается таким, что ли, легким занятием в свободное от работы время. Но это заблуждение. Нельзя быть журналистом или экономистом, а по вечерам или по воскресеньям делать операции на сердце или командовать дивизией. Литература – это профессия, а профессия – это, как правило, главное и единственное занятие. Конечно, есть исключения, но они ни о чем не говорят. Вот алкоголь, к примеру: иные поэты были горькими пьяницами, но если хочешь стать поэтом – все-таки не надо начинать с водки. Так и здесь: аргументы типа «а вот Кафка был служащим и писал по вечерам» не убеждают. Графоманов, которые пишут по вечерам – тучи, а Кафка – один. Другое дело, что посвятить свою жизнь литературе, сочинительству – это не гарантия того, что напишешь что-то приличное. Есть куча бездарных или неудачливых профессионалов. Но без «профессионализации» - вообще пиши пропало. Ну или пиши одну-единственную книгу, которую способен хорошо написать всякий грамотный человек, честно и подробно рассказав о собственной жизни. Будет интересно. Возможен даже успех. Но и всё. Писать надо помногу и всё время. Не пишется? Разберитесь с недонаписанными вещами, с черновиками, записными книжками.

- Читая ваши посты, я отнесла бы вас к разряду таких, что ли, свободных интеллектуалов. То есть образованных людей, которые размышляют «вслух», обдумывая что-то в соцсетях - принародно, так сказать…

- Я бы остерегся называть себя «свободным интеллектуалом» - я не так уж сильно умён, а главное – совсем не свободен. Печальное признание – но факт. Не хватает мне того драгоценного чувства личной свободы, которое, по словам профессора из чеховской «Скучной истории», отличает настоящее творчество, настоящую литературу и, увы (по словам Чехова), – русские книги от европейских. Опять же, отвечаю патриотам (да я и сам патриот!) речь не о 100%, а об общей массе. И у нас были и есть свободные книги, написанные свободными людьми, и в Европе были и есть тупо ангажированные авторы, но в целом, увы, при Чехове дело обстояло именно так. А в ХХ веке внутренняя ангажированность русского автора, консерватора ли, народника ли, не суть, была усилена внешним давлением Союза писателей, Агитпропа и цензуры. Вряд ли за 30 лет можно изжить эту инерцию несвободы...

«О, если бы я только мог, хотя б отчасти» - я написал бы очень много строк о себе, о политике, обществе, природе, о мужчинах и женщинах, о своих тайных мыслях… И это были бы строки, за которые меня бы прокляли, побили, возненавидели. И я слабо верю тем нашим писателям, которые называют себя внутренне свободными. Потому что, если они на самом деле свободны и пишут совсем искренне – значит, их внутренний мир до ужаса скуден. А в это я не могу поверить, поскольку со многими знаком, это глубокие, интересно мыслящие люди. Остается только кивать на тяжелейшую самоцензуру. Которая и меня тоже мучает.

Кто я? Я – просто писатель. Сочинитель рассказов, повестей и романов, колонок в прессу, а также заметок, которые публикую в Фейсбуке, а потом они иногда тоже входят в книги. Мои книги рассказов – это не просто сборники новелл, это именно целостные книги, где новеллы чередуются с заметками, эссе, подслушанными разговорами. Тут идет специальная и долгая работа, как всё это выстроить в некий как бы единый текст. «Некий» и «как бы», вот в чем загвоздка! Это не «повесть в рассказах», не 120-150 коротких главок. Любую мою книгу рассказов можно читать с любого места. Закрыть, а потом раскрыть на новой новелле. Но если вы будете ее читать с начала и до конца, вы получите особое удовольствие от волн и чередований. Так устроена и моя последняя книга, которая должна выйти буквально не сегодня-завтра. Называется она «Дочь любимой женщины» (редакция Елены Шубиной, АСТ). И предпоследняя, вышедшая в феврале «Соседская девочка» - такая же.

- Вы ведь начали писать довольно поздно? То есть начать можно в любом возрасте, я так понимаю?

- Да, я так много пишу (20 книг за 10 лет) – потому что поздно начал, в 57 лет, представьте себе. То, что во мне накопилось, еще из меня не совсем вылезло. В ближайших планах – уже написанный странный и жестокий роман «Богач и его актёр», новый сборник рассказов (написано более половины, названия пока нет), и долгожданная (для меня, для меня!) толстая книга под названием «Подлинная жизнь Дениса Кораблёва». А также еще примерно пять или семь больших текстов. Рассказы пишутся ежедневно, так что новые сборники тоже не забудем. А там посмотрим…

- Планов громадье. Завидки берут прямо-таки… Но скажите вот такую вещь - что такое написать роман, по-вашему? Это обращение к потомкам, моралите, «положить свою жизнь на алтарь искусства», поставить себя на карту или…? Просто так, для удовольствия поупражняться – слава Богу, техникой сейчас многие владеют? Или и то и другое? Есть ведь разные типы романистов… И еще. Умер ли роман? Или прибрел другие черты? Нужен ли сейчас «лонгрид»? Ученые вроде говорят, что чтение коротких отрывков плохо влияет на аналитические способности мозга…

- Написать роман (у меня сейчас три изданных и один новенький) не так уж трудно. Аркадий Аверченко в юмористической кулинарной книге объяснял: «Как приготовить баранину в белом вине? Взять баранину и приготовить ее в белом вине!» Хочешь написать роман? Садись и пиши роман! Но узнай сначала, как это делается. Прочитай несколько романов, хоть старинных, хоть новейших (хоть Вальтера Скотта с Бальзаком, хоть Пола Остера, а лучше – его жену Сири Хустведт) – и заруби себе на носу, что роман – это не «лонгрид», это не просто много страниц, слов, букв. Роман устроен совсем по-другому, чем рассказ или даже тот текст, который мы привычно называем «повестью». Но уж простите, я здесь не буду заниматься литературным ликбезом.

Конечно, роман – это «всё на продажу», это вывернуть себя наизнанку, вытряхнуть все карманы, открыть рот и показать все пломбы, коронки и протезы. Иначе неинтересно писать, незачем и браться. Роман – как, собственно, и вся литература – это самолечение автора. Новелла – это разовое посещение психотерапевта, роман – длинный психоанализ. «Долго, дорого и с неизвестным результатом», как говорила знаменитая психоаналитичка (вот вам феминитив, берите) Джойс МакДугалл. Обращение к потомкам может получиться, а может – нет. Это часто зависит не от книги, а от самих потомков, что они там вычитают. Ницше не рассчитывал на миллионные тиражи «Заратустры».

- Так умер ли роман?

- Нет. Не умер. Наоборот, прекрасно себя чувствует, издаются всё новые и новые «кирпичи». Читателю нравится брать в руки «вещь». Причем западный роман – это, как правило, роман в полном смысле слова, с большим количеством персонажей, широким охватом событий и масштабом проблем. Даже если это «новый роман», написанный по заветам Мишеля Бютора (который тоже, кажется, уже сильно устарел). У нас словом «роман» часто называют именно «лонгрид», просто длинный текст. Это не значит, что такой текст по определению плох. Он бывает прекрасен! Просто это не роман. А во Франции «романом» вообще называют повесть на сто страниц крупным шрифтом - потому что про любовь. Второе значение слова «роман» подводит. Или помогает?

- Поговорим о поколениях. Я, например, не видела тех фильмов, о которых пишут юные критики. Это какие-то для меня странные фильмы, я даже описания их с трудом понимаю. То же самое и с литературой? И надо ли бежать за паровозом или нам остается сидеть в своей нише (меня моя устраивает, я с молодежью не заигрываю). Но может, я неправа? Я просто всерьёз опасаюсь смерти классической культуры - или того, что она уйдет в университеты. Интерактива не будет… Или? Может, Россия - страна с большим культурным запасом, всё утрясется?

- Я тоже не видел, и не делаю из этого трагедии. Если юный критик не читал то, что читал и любил я, и не испытывает никаких комплексов – почему я должен расстраиваться, что не читал чего-то, что нравится ему? Не надо никуда специально бежать. Если книга талантливая – прекрасно, будем ее читать, восторгаться, советовать друзьям. Но она талантлива не потому, что ее написала «молодежь». Талант и молодость – независимые переменные, особенно в литературе (говорят, что в математике все наоборот, но не мне судить). Всегда надо помнить, что молодость – скоропреходящий период в человеческой жизни. А в литературе он еще короче, потому что тут, в отличие от исполнительского искусства, вундеркиндов не бывает. С 18 до 25 лет, наверное. Ну ладно, до 30, если вы настаиваете. А потом уже – особенно если написано несколько книг – всё, взрослый писатель. То, что мне скоро 70, а кому-то почти 40 – не составляет различий между нами. Мы оба – взрослые люди и взрослые писатели.

А классическая культура и должна жить в университетах, там ее законное и уютное место. Там ее изучают, преподают, оттуда, с тех кафедр, пропагандируют. В советские годы она на время вышла оттуда в школы и в ширпотреб – потому что современной литературы (именно «современной», а не просто написанной сегодня) тогда не было. Точнее, ее истребили в 1932 году. Вместе с русской деревней. Символическое совпадение, однако…

- Что такое фейсбук для вас? Не будем касаться сейчас, всем это известно, его достоинств и недостатков в целом, я спрашиваю, что он лично для вас? Вы отличный блогер, говорю вам как коллега по цеху (блогеров) – каждый день вы находите темы, которые задевают, как говорится, «болевые точки». А для этого нужно обширное образование.

- Для меня фейсбук – это лаборатория новеллы. Это возможность напрямую общаться с читателями, видеть их реакции – позитивные и негативные, читать их отзывы, их замечания, иногда суровые и злые. Но без этого никак. А что касается тематики «блоггинга» - то темы сами меня находят, и я стараюсь выбрать из них самые легкие, не обидные, нежные. Хотя часто получается наоборот.

- В своих рассказах вы все время пишете о странностях любви. В этом смысле они «антропологичны» - сколько людей, столько странных историй. Многие рассказы – ретро. И что я заметила? Любовь, отношения – это и правда область потаенного, личного, государство редко может на это влиять (ну за исключением сталинской диктатуры конечно). Правда у Кундеры в его основном романе повлияло… А у вас, как у Трифонова, призрак государства все равно чувствуется. Что скажете?

- К сожалению, всё наоборот. Государство – ну или шире, общество, пронизанное железными кореньями власти – очень сильно влияет на любовь, на те самые «отношения». Государство, власть, насилие – это не призрак и даже не «каменный гость», который приходит на минуту и всё крушит, но потом можно выдохнуть и начать склеивать разбитую посуду. Ах, если бы! Власть – это просто член семьи, это почти что хозяин в каждом доме. Ну или старший друг, давний гость, само присутствие которого заставляет вести себя с оглядкой на него.

Больше того. Власть, как она сделана в государстве, воспроизводится на всех этажах общества. На фабрике, в дворницкой, в офисе, в магазине и, конечно, в семье. Даже в супружеской постели. Даже в торопливом сексе случайных юных любовников, где-нибудь на лестничной клетке верхнего этажа, между запыленным окном и батареей отопления. Доминирование, подлаживание и бунтование, уколы и фига в кармане, постоянные споры о том, кто здесь главный, кто кому обязан. И это в такой, что ли, лабораторно чистой ситуации с молодыми, недавно знакомыми, социально неопытными людьми.

Что же говорить о любви, которая вросла в социум так, что ее не оторвать от остальной социальности? Тут как раз подходит трифоновская, из «Дома на набережной», метафора пластилинового шара, где разноцветные слои видны, но разлепить их невозможно... В моем недавнем романе «Автопортрет неизвестного» все самые интимные, самые страстные отношения мужчин и женщин опосредуются их социальностью, принадлежностью к «нашему» или «не нашему» кругу, их должностями, влиятельными друзьями, зарплатами, квартирами и лично крупными руководящими товарищами. А если мужчина и женщина убегут от всего этого в лесную избушку – какая разница? Они убежали не просто так, а от всего перечисленного выше, а значит – оставили это в своих душах.

Да, но при чем тут мой роман? Даже стыдно за такую саморекламу. Таковы все романы – от Джейн Остен до уже упомянутого Пола Остера. Включая и Трифонова, и Кундеру, и кого только хотите. А если в романе действуют абстрактные «женщина» и «мужчина» в обнимку со своими телесными ощущениями – то это не роман. Это несерьезно.

- Всё вроде поняла, спасибо, Денис! Пошла обдумывать и публиковать. Спасибо за разговор, очень познавательно. Особенно различие романа и "лонгрида".

В начале 2000-х в нашу жизнь ворвались первые социальные сети – ICQ, Facebook, Twitter.

Мы еще до конца не понимали, зачем они нам и с чем их есть. Но польский ученый-химик и информатик Януш Вишневский, неожиданно для всех, подсказал, выпустив своей первый роман "Одиночество в сети".

Книга стала бестселлером в Европе и странах постсоветского пространства, а ее автор объяснил всем нам, что же делать в социальных сетях – любить.

"Одиночество в сети" не только не теряет актуальности сегодня, но и набирает новый виток популярности – Януш Вишневский презентует роман – продолжение "Одиночества в сети", который называется "Смещение спектра".

Первыми прочесть книгу уже могут украинцы, в октябре – поляки и белорусы. Ну, а в начале 2020 года она появится на прилавках России, Литвы, Латвии, Албании и Вьетнама.

Мы встречаемся с Янушем Вишневским вечером в одном из киевских ресторанов, заказываем вино и начинаем неторопливую беседу о новой книге, социальных сетях и конечно же о любви.

– Герои вашего романа "Одиночество в сети" знакомятся через интернет, как вы познакомились с вашей нынешней супругой?

– Супруга на русском это жена?

– Да.

– Она не является моей женой.

– А кто она вам?

– Она – моя подруга, любовница, женщина, с которой я живу. Но мы еще не женились.

– А вы будете жениться?

– Да, конечно. Есть такие планы, в будущем.

– Так все-таки, как вы познакомились?

– Это было просто. В 2010-м ноябре, меня пригласили в маленький город Польши, у меня была авторская встреча в библиотеке.

И она пришла – учительница польского языка, которая никогда не ходит на такие встречи, не просит автографов.

Но в этот раз она пришла, потому что ей было интересно узнать, как химик и информатик может писать книги, и как он выглядит, как он говорит.

Так мы и встретились. Дальше все произошло в интернете.

– Вы добавились в друзья и начали переписываться уже в сети?

– Мы переписывались емейлами. Это был 2010 год. Она жила в Польше, я в Германии.

Она 8 лет ждала, чтобы я вернулся в Польшу, потому что она в Германию не хотела ехать.

– Сложно вам далось это решение – вернуться обратно в Польшу?

– Сложно, потому что ты так долго живешь в стране, в которой все спокойно, все социально. У тебя интересная работа, ведь я люблю науку.

Но я хотел быть с ней, мне пришлось вернуться.

– Почему вам Польша кажется неспокойной?

– Потому что ничего не происходит на улице. Политическая ситуация в Польше мне не нравится.

Власть теперь абсолютно консервативна, она против интеллектуалистов, против элиты, против геев, против абортов.

Конечно, на личную жизнь это никак не влияет, но они ущемляют наше право внутренней свободы. Мне это не нравится. Правда, можно выключить телевизор и просто это все не слушать.

– Януш, а вы публично власть критикуете?

– Я критикую в социальных сетях, пишу о том, с чем не согласен.

Но получаю это этого – хейт. Потому что наша Польша разделилась 50 на 50. Половина населения за прошлую власть, половина за эту.

А эта власть людей покупает перед выборами: раздает деньги на детей, пенсии повышают. Откуда они берут деньги на это? Из налогов. И что дальше? Мы идем в направлении Венесуэлы или Греции. Скоро будет катастрофа.

Польша мне на уровне политики и свободы не нравится. Но если ты приедешь в Польшу, то тебе покажется, что все спокойно, тихо, в магазинах все есть, но нет главного – свободы. Режиссеры не могут поставить постановки, которые хотят, люди не могут организовать парад равности.

– Как долго вас не было в Киеве и как по вашему мнению он изменился?

– Я был в Киеве сразу после Майдана. В народе чувствовалась травма. После этого я не был, и вот приехал сегодня и мне пока трудно сказать как изменился Киев.

Но таксист, который меня сюда вез, сказал: "Строят и строят и строят…".

– Говорят, что первая книга писателя, это всегда о нем самом, книга "Одиночество в сети", это о вас?

– Я дружил с Якубом (главный герой книги "Одиночество в сети"), он был моим коллегой, ученым в Мюнхене и он мне рассказывал свою историю любви.

Я был среди этих двоих людей, реальных персонажей, я знал, что она чувствует, что он чувствует. Я это использовал просто.

Много трагедий в книге – это его трагедии и мои трагедии, я их просто суммировал.

– Как изменилась любовь, с приходом интернета?

– Сейчас весь мир так живет: он в Германии, она в Англии и они устраивают свидание по интернету. Она покупает вино, он покупает вино, она перед ним раздевается, они пьют вино, говорят об эротике, о сексе, и в каком-то моменте они начинают иметь этот секс в интернете.

Это хорошо, я думаю, что без интернета многих браков не было бы. И много браков интернет сохранил.

– А какими мессенджерами пользуется Януш Вишневский?

– Я пользуюсь Wats up, потому что там есть мои дочери.

С моей женщиной мы общаемся на Facebook и в мессенджере.

Viber использовал один раз, где-то в Киргизстане, потому что хотел позвонить своей женщине.

Открыл для себя Instagram, раньше для меня он был очень неважным. Я начал писать в нем только потому, что меня издательство просило.

– А сейчас, я так понимаю Instagram для вас стал важным?

– Очень. Мы живет в мире, где картины играют огромную роль.

– Сколько времени вы проводите в социальных сетях?

– В день – 2 с половиной или 3 часа. Это достаточно много времени.

Но есть такие дни, когда вообще не заходу в интернет. Это дни, когда я занят своей женщиной, потому что у меня очень долго не было времени ею заниматься. Занимаюсь сейчас.

– Судя по вашим рассказам, она очень терпеливая женщина?

– Очень терпеливая. Она 8 лет меня ждала, а я очень часто приезжал.

Есть такой портал BlaBlaCar у меня уже там статус водителя "амбасадор". Так часто как я ездил, между Франкфуртом и Гданьском, никто не ездил.

– Люди, которые ездили с вами на BlaBlaCar, – узнавали вас?

– Конечно, но не все. Некоторые не знали, что я писатель, некоторые узнавали во время поездки.

Например, они спрашивали "Что вы делаете в Германии?" А я отвечал и ученый, и книги пишу. "А какие?" – интересовались они. "Одиночество в сети", например. "Одиночество в сети??? Ты знаешь, курва, с кем я еду!"

Некоторые приходили в машину уже с книгой, я подписывал. Некоторые делали интервью со мной в машине. Некоторые не знали меня...

Разные люди были, и простые рабочие и интеллектуалисты. Много с Украины. BlaBlaCar – это источник невероятных историй в жизни.

– Вы использовали истории своих попутчиков в книгах?

– Использовал, включал в сюжет, но всегда немного изменял.

Я не хотел, чтобы кто-то узнал польскую женщину, которая рассказывает о своих любовниках, поэтому я переносил ее в другую страну, другое время, давал ей другое имя.

– Поговорим о продолжении "Одиночества в сети". Вы не единожды заявляли, что никогда продолжения не напишите. Что этой книгой вы все сказали…

– Это революция в моей жизни.

Первый раз издательство в Польше попросило меня, чтобы я написал продолжение этой книги. Ведь роман "Одиночество в сети" был невероятно успешным, издательство зарабатывало много денег. Все знали, что будет фильм. Об этой книге говорили все.

Я отказал. В это время жил во Франкфурте, для меня это была оконченная история, она мне помогла пройти тяжелое время расставания с женой. И на этом миссия книги для меня была закончена.

Мне даже деньги нужны не были, которые я зарабатывал на литературе, потому что в Германии я писал научные программы и зарабатывал на этом деньги. А гонорары за книги – это бонус в моей жизни. У меня даже не было времени, эти деньги тратить, но мои дочери, конечно помогали мне решать эту проблему (смеется).

В 2005 году книга издалась в России. И стала очень популярной. Русские тоже обратились, я сказал нет. Я отказал полякам, я не буду писать для русских, это не патриотично. Я не хочу. Но они сказали: "Напишите для нас, поляки не узнают". Я минут пять просто смеялся.

В 2017 году, два года тому назад. Моя женщина, которая работает учительницей польского языка, принесла от своей подружки книгу "Одиночество в сети", ее подружка, тоже учительница просила, чтобы я книгу подписал.

Я взял свою книгу в руки и начал просто смотреть. Никогда ее не читал до этого, только отрывки, в которых мне редактор сказал что-то изменить. Я никогда не был готов эмоционально читать свои книги.

И вот я эту книгу, первый раз за 17 лет после издания, начал читать, прочитал и заметил, что по сюжету ребенку главной героини, сыну Якуба уже 20 лет.

Никто не знает чей это сын, потому что эта женщина была в постели и с мужем, и с любовником. Я знаю женщину эту и знаю этого мальчика.

И вот ему 20 лет, я сделал его студентом информатики, и решил написать историю с точки зрения сына. Сравнить интернет мамы с ее icq и с интернетом, который есть теперь – Facebook, wats up.

В тот же вечер мы сделали брейнсторм с моей женщиной. Она мне дала много разных идей. И так началась эта история.

Я влюбил его в девушку Надю, у Нади есть украинские и российские корни. Это не коммерческая задумка. Просто я знаю такую девушку, которая имеет такую судьбу, как Надя.

– С появлением социальных сетей в мире стало меньше одиноких людей?

– Стало проще знакомиться. Но влюбиться друг друга не стало легче. Теперь чувства поверхностные.

Я думаю, что интернет помогает нам не чувствовать себя одинокими, всегда есть друзья, которые любят наши посты, фотографии. Но одиночество не уменьшилось. Его стало больше.

В книге Надя современная 24-летняя девочка, она только один раз была в банке, а потом все операции делает только через интернет, но для своего молодого человека она пишет нормальные бумажные письма, потому что она хочет, чтобы что-то осталось, если он ее бросит. Я показал нетипичное поколение, поколение вне развития технологии.

– Почему книга в Украине выходит раньше, чем в Польше?

– Я хотел чтобы Украина получила эту книгу на украинском раньше, чем Россия.

Вторая страна, где я сделал такую интригу – это Беларусь, там никто не говорит на белорусском, молодые люди в Белоруссии знают белорусский из названия улиц в Минске. Я им тоже подсказал, как надо поступить – издать книгу раньше, чем Россия.

Источник

Кто написал?

Параг Ханна — американский аналитик индийского происхождения, специалист в международных отношениях. В свои 42 Параг успел поработать в ведущих американских фондах и даже был старшим геополитическим советником Сил специальных операций США в Ираке и Афганистане. Видеоблогер, лектор и много кто еще. В 2014 году готовил доклад для Национального разведывательного совета США на тему «Альтернативные миры» в рамках большого проекта «Тенденции 2030».

О чем книга?

«Коннектография» 2016 года по сути завершает трилогию, в которую также вошли «Второй мир: империи и влияние в новом глобальном порядке», «Как управлять миром: прокладывая курс к следующему Ренессансу». Ханна доказывает, что сейчас связанность и цепи поставок приобретают совсем другой вес. Коммуникация и города важнее, чем территории и границы. Собственно, в этом он видит «новое средневековье». Города конкурируют между собой, несмотря на подданство и гражданство. Нации — отмирают. Общество научилось преодолевать «проклятие географии», для современного сверхглобализованного, связанного информационно мира опять, как в раннем средневековье, контроль над путями важнее владения территориями. Глобальная связанность, по мнению автора, может и должна привести к глобальной стабильности.

Зачем читать?

Когда многие российские интеллектуалы только открывают для себя Фергюсона, Броделя и Валлерстайна, выясняют влияние ресурсов и путей на мировую историю, книга, безусловно, будет интересна. Ханна понимает парадоксы современного связанного мира не только академически. Родившись в Индии, детство автор провел ОАЭ и лишь потом оказался в Нью-Йорке. Автор знает, почему Дубай стал в XXI веке одним из мировых центров. Он видит связь между положением города и тем, что лишь 14 % жителей Дубая и 50 % Сингапура родились в них.

Для России как страны, где из одного миллионного города невозможно попасть в другой мегаполис (а у нас 15 городов с населением больше одного миллиона человек), минуя пересадку в Москве, книга особенно актуальна. Ханна просто и понятно доказывает конец модели вертикального управления и отмечает, что стремительней развиваются как раз общества, преодолевшие искушение централизации. Много написано и про Россию; в книге есть интересные карты и ссылки на сетевые ресурсы по теме.

Жаль только, что читателя ждут трудности, связанные с низким качеством перевода. Будут смущать не только термины и единицы измерения, но даже смысл сказанного автором будет не всегда понятен.

«В 2014 году Владимир Путин и Си Цзиньпин подписали контракт на 400 миллиардов долларов, согласно которому „Газпром" разрабатывает новое газовое месторождение и строит новый газопровод для поставки в Китай 38 миллиардов квадратных метров [так и переведено] газа в год (около 20 процентов его годового спроса) из Восточной Сибири. Раньше Россия не спешила поставлять энергоресурсы напрямую в Китай, чтобы не становиться привязанным поставщиком. Но поскольку цены на энергоресурсы падали, а Путин нуждался в громкой внешнеполитической победе в условиях западных санкций, России пришлось подписать долгосрочный контракт, выгодный Китаю. [...]

Забавно слушать аналитиков, заявляющих, что соглашение между Россией и Китаем не имеет финансового смысла, как будто энергетическую независимость страны можно выразить в долларах и центах. Вот почему глобальную стратегию никогда стоит поручать [так и переведено] гордым носителям дипломов MBA, мыслящим категориями квартальной прибыли, а не в терминах окупаемости инвестиций. Для Китая эти соглашения бесценны, поскольку позволяют диверсифицировать энергопоставки и уменьшают зависимость от Малаккского пролива. [...]

Во время моей поездки в Монголию в июле 2010 года Россия была объята сильнейшими лесными пожарами из-за аномальной жары, ранее там не наблюдавшейся. Лесные пожары охватили буквально всю страну, густой смог накрыл города; все это в совокупности унесло жизни 56 тысяч россиян. Сильнейший неурожай заставил Кремль полностью запретить экспорт зерна, из-за чего цены на него на мировом рынке взлетели до небес. В то время я еще не понимал, что тогда мы стали свидетелями одной из непосредственных причин „арабской весны" — кульминации политических волнений, обусловленных ростом цен на основные продукты питания на рынках от Порт-о-Пренса до Дакки, Туниса и Каира. (А чему удивляться? Неурожай 1788 года был основной причиной хлебных бунтов и Французской революции в Париже)».

Источник