Блоги

Мы живем в мире ярлыков и штампов, и часто они мешают нам двигаться вперед. Общество всегда было более снисходительным к мужчинам, а вот женщинам пришлось побороться за свое место под солнцем или во главе компании. Яркий пример такой женщины Морин Шике, автор книги "Без ярлыков. Женский взгляд на лидерство и успех". Она рассказала как пришла к должностиглобального CEO Chanel, чем женское лидерство отличается от мужского, и как не дать ярлыкам помешать вашей реализации.

В обзоре книги мы хотим распрощаться с такими клише:

• образование литературоведа абсолютно бесполезное;
• без диплома MBA вы не сможете руководить большой компанией;
• женщина не может иметь успешную карьеру и семью одновременно;

Если вы загуглите имя Морин Шике, то увидите лишь информацию о том, что в январе 2016 года она оставила пост глобального CEO Chanel. Книгу "Без ярлыков" она написала сразу после этого события. Морин никогда не была публичной персоной, но на страницах книги она искренне и увлекательно рассказывает о работе в компаниях L'Oréal Paris и The Gap, об открытии Old Navy и управлении Banana Republic. И конечно, о должностях руководителя американского направления Chanel и первого глобального CEO Chanel. Удивительный опыт, не так ли?

Почему же женщина, которая работала в окружении модных брендов, пишет книгу "Beyond the Label"? Это не просто игра слов, а вдохновляющий манифест для нового поколения женщин.

Кто решил, что вы не можете быть целеустремленной и вместе с тем гибкой, склонной к самоанализу и одновременно чуткой к происходящему, женой, матерью и топ-менеджером? В каком своде правил говорится, что, непоколебимо стоя на собственной уязвимости и принимая свою женственность, вы не станете сильнее?

Как литература сделает из вас крутого руководителя

Любовь к прекрасному у Морин Шике началась с поездки во Францию. В 16 лет она провела месяц в Провансе, и влюбилась в эту страну. И судьба наградила ее первой работой в L'Oréal Paris.

Но до этого был Йельский университет и факультет литературоведения. Именно образованию Морин благодарна за умение нестандартно думать, видеть красоту в изъянах и проецировать образ не на одного, а на нескольких реципиентов. Автор книги уверенна, что пользуясь шаблонными заготовками и банальными моделями, мы забываем, что все гениальное появилось не благодаря, а вопреки.

Под впечатлением эссе Ролана Барта «Смерть автора» (филологи напряглись) и творчества деконструкционистов, Морин Шике описала интересную концепцию лидерства. Она сравнивает руководителя с писателем, который несет свою идею коллективу. Первоначальный замысел шефа "гибнет" во время интерпретации сотрудником. Траектория автор — текст — читатель работает также. И перерождения (читайте "искажения") идеи никак не избежать. Поэтому позаботьтесь о том, чтобы быть максимально уверенным в своих высказываниях.

Хороший руководитель должен иметь чувство «я» — кто мы такие и что для нас важно, — но он должен также уметь сгладить или отпустить это «я», чтобы другие могли апроприировать тот замысел, который он предлагает компании.

Зрители похоже взаимодействуют с кино и театром, с картинами и скульптурами. И, конечно же, с модой. Ведь любое искусство — это всего лишь набор знаков. Литература и кино научили Морин Шике видеть глубже форматов и стандартных образов. Любой покупатель обернется на тот продукт, который ему еще никто не предлагал. Задача маркетологов и предпринимателей смешивать импровизацию, эмоции и нужды потребителей. И именно такой подход стал одним ключом к успеху Морин.

Женщина-лидер в мире мужчин

Современных женщин, которые делают карьеру, "стеклянный потолок" давит не так сильно, как предыдущие поколения. Но от ярлыков дискриминации в офисах мы не избавились на 100%. Морин Шике рассказывает как часто волновалась по поводу платья, макияжа, улыбки или манер. Где грань между женственностью и вульгарностью? Принимать комплименты или игнорировать? Неужели я сама провоцирую взгляды мужчин на работе? И как сделать центром внимания мои профессиональные достижения, а не внешность? Уверены, эти вопросы задавала себе каждая женщина на вашей работе.

Мне приходилось балансировать на тонкой грани (многие женщины делают это и сейчас): оставаться открытой и дружелюбной, замечать флирт и, возможно, даже отвечать на него, чтобы не производить впечатления высокомерной и враждебной особы, но неизменно демонстрировать серьёзность и сосредоточенность. Как будто это так просто.

Так как же стать женщиной-лидером в мире, где большинство правил придумали мужчины? Вот 7 советов от бывшего глобального CEO Chanel Морин Шике.

1. Учитесь. Учитесь больше

Морин ничего не понимала ни в сбыте, ни в маркетинге, ни в бизнесе. Но целеустремленность, жажда знаний и упорство заменили ей диплом MBA. В книге есть интересная история, как Морин училась управлять людьми на… лошадях.

1. Будьте гибкими

Новый коллектив, современные технологии, веяния моды, обстоятельства в личной жизни — умейте быстро адаптироваться к переменам.

1. Слушайте других

Первый год в Chanel Морин Шике только то и дела, что слушала, "заклеив рот пластырем". Руководство бренда было уверенно, что для начала ей следует изучать нюансы люксового бизнеса и корпоративную культуру компании. Молча.

1. Перестаньте делать только то, чего от вас ожидают

Иначе вы надолго застрянете на одном месте.

1. Признавайте свои ошибки

Даже если вы крутой босс, вы не можете быть бесконечно правы и никогда не считаться с мнением окружающих.

1. Будьте терпеливы

Три года Морин понадобилось, чтобы занять кресло глобального CEO Chanel. Она перевезла семью из США во Францию, целый год училась там, потом снова вернулась в США, где 2 года возглавляла американское отделение компании.

1. Ищите поддержку в любимых людях

Я нечасто плакала, но если уж начинала, остановиться было трудно. И в этот момент я сделала то, что и любой закаленный, опытный, компетентный молодой исполнитель на моем месте. Я позвонила маме.

Совмещаем должности CEO, жены и мамы

Каждая женщина рано или поздно станет перед выбором: семья или работа? Кому уделять больше времени? Пропустить утренник ребенка или важное совещание? Но одно дело научится балансировать между офисом и детским садом, и совсем другое — возглавлять компанию. Морин Шике не скрывает, что ее главной опорой и поддержкой всегда был муж Антуан. Они встретились в столовой L'Oréal, вскоре вместе ушли из компании, и стали родителями двух дочерей.

Это была даже не любовь — это была самая чистая форма уважения. Уже тогда я чувствовала, что между нами существует редкая связь, которая позволяла удовлетворять свои амбиции и поддерживать друг друга в их достижении, какими бы они ни были.

Именно Антуан предпочел удаленную работу, чтобы быть рядом с детьми, готовить ужины, и посещать родительские собрания. Морин лишь один раз сбавила рабочий темп — когда ее вторая беременность была под угрозой срыва. Мы не хотим сказать, что без мужа вы никогда не справитесь с рутиной, или не добьетесь успеха. Но факт очевиден: если в батле карьера vs семья победила первая, вам не обойтись без помощников. Кстати, Морин Шике и Антуан развелись, прожив вместе 28 лет.

Об отношениях с дочерьми, Полин и Камиллой, Морин Шике, написала откровенно. Из-за сумасшедшего графика и командировок она проводила очень мало времени с детьми, и часто плакала из-за этого в отельных номерах. Однажды за ужином она услышала обидные слова от Полин, после которых осознала как девочкам не хватало ее:

Но тебя же никогда не было рядом… то есть вообще никогда… Что ж, придется потрудиться, чтобы я тебя услышала!

По иронии судьбы, женщина вскоре получила премию "Мать года".

История Морин Шике похожа на сказку, пускай с не очень счастливым концом. Эта женщина вдохновляет и заставляет двигаться вперед. Но помните, самое важное — найти место, где вы будете собой. И не важно, какая страна за окном.

А что делать тем, кто никак не может найти то самое место? Рискуйте, делайте маленькие шаги на встречу мечте, доверяйте интуиции, составляйте план по ходу дела, и позволяйте потоку нести вас. А книга "Без ярлыков. Женский взгляд на лидерство и успех"вдохновит вас на реализацию мечты.

Источник

25 октября на русском языке выходит второй роман индийской писательницы Арундати Рой «Министерство наивысшего счастья». За свою первую книгу — выпущенный в 1997 году роман «Бог мелочей» — она получила Букеровскую премию, но с тех пор много лет ничего не писала, сосредоточившись на общественно-политической деятельности. Литературный критик «Медузы» Галина Юзефович рассказывает, почему — и в чем — долгожданный роман Рой сильно проигрывает ее первому произведению.

История «однороманного» писателя известна в двух базовых вариантах. Кто-то, написав одну прекрасную книгу, а после надолго исчезнув с читательского горизонта, возвращается, хотя мог бы и не трудиться. Кто-то не возвращается никогда. Хрестоматийный герой первого сценария — это, конечно, Харпер Ли: выпустив через полвека после «Убить пересмешника» еще один роман, «Пойди поставь сторожа», образцово слабый и неудачный, она изрядно подпортила тем самым свою репутацию. Второй вариант — остаться в памяти потомков гордым автором одного бриллиантового шедевра — реализовала, например, Маргарет Митчелл, которую читатели по сей день не устают укорять за скудость писательской биографии.

Случаи, когда после многолетнего молчания писателю удалось бы триумфально (или хотя бы просто достойно) вернуться с новой книгой, теоретически возможны, однако все же представляют собой редкое и отрадное исключение из правил. Как ни жаль, «Министерство наивысшего счастья» — долгожданный второй роман Арундати Рой, автора «Бога мелочей» и лауреата Букеровской премии за 1997 год, — к числу этих исключений не относится. Хуже того, если бы не бледные отблески первого — подлинно великого — романа, изредка сквозящие во втором, он вообще не стоил бы подробного разговора — по крайней мере с точки зрения художественной ценности.

Первая часть «Министерства» обстоятельно и неспешно описывает судьбу старой делийской хиджры по имени Анджум (хиджрами в Индии именуют трансгендерных женщин, живущих по определенным правилам и балансирующих на тонкой грани между общественным презрением и общественным же благоговением). Появившись на свет в качестве долгожданного первого сына в приличной мусульманской семье, Анджум рано осознает себя женщиной, заточенной в мужском теле, и, покинув семью, на долгих сорок лет переселяется в Кхвабгах — коммуну хиджр, причудливый гибрид монастыря и борделя. Однако, став свидетельницей жуткой мусульманской резни в штате Гуджарат, фактически инспирированной его властями, и не в силах справиться с пережитым ужасом, Анджум решает уйти из Кхвабгаха и поселяется на старом городском кладбище. Ее скромное обиталище среди могил понемногу обрастает удобствами, увеличивается в размерах и превращается в импровизированный отель для всех обездоленных, которому хозяйка дает звучное название — «Джаннат», или попросту «Рай».

Если первая часть романа все же проходит по разряду тяжеловесной ориентальной экзотики, то вторая, на первый взгляд никак не связанная с первой, поначалу дарит читателю надежду на динамику и подлинные эмоции. История четырех друзей юности — девушки Тило, смуглой уроженки Кералы, и трех пожизненно влюбленных в нее юношей, двух светлокожих индусов из высоких каст и зеленоглазого кашмирца-архитектора, — таит в себе обнадеживающую загадку и в то же время выглядит исключительно живой и правдивой. Странные фотографии, долгое время остающееся необъясненным убийство молодой матери и ее маленькой дочки (чья жена убита? чья дочь?), отважные повстанцы Кашмира, борющиеся за отделение от Индии, похищенный младенец, кровавый каратель-палач и его таинственное самоубийство — кажется, что из этих элементов вот-вот соберется нечто по-настоящему прекрасное.

В этой точке, где-то на сломе между первой и второй частями, новый роман Арундати Рой вплотную приближается к планке, заданной двадцать лет назад «Богом мелочей», и становится на него отчетливо похож многими деталями. Странная, вывернутая наизнанку композиция заставляет читателя, знающего сюжет наперед, беспомощно следить героями, беспечно идущими навстречу неизбежному.

Судьба Тило, дочери сирийской христианки и неприкасаемого, выглядит своего рода парафразом биографии Рахель, главной героини первого романа Рой. Драма невозможной любви двух не созданных для счастья людей, принципиально не предполагающая благополучного исхода, способна по-настоящему тронуть сердце. Трагедия Кашмира, благодатного края, раздираемого гражданской войной, оккупацией и интервенцией, перерастает местный масштаб, на некоторое время обретая по-настоящему глобальное звучание и заставляя вспомнить о других локальных конфликтах — от описанной Владимиром Медведевым в «Заххоке» гражданской войны в Таджикистане до войны, продолжающейся сегодня на Востоке Украины. А поэтичность языка (органично переданная в переводе Александром Анваером), внезапно прорывающаяся сквозь унылый этнографизм первой части, напрямую отсылает к сбивчивому, неврастеничному и волнующему нарративу «Бога мелочей».

Однако подъем этот оказывается непродолжительным. Чем ближе к финалу, тем больше роман напоминает трескучую агитку. Все обездоленные — и дискриминируемые хиджры, и измученные веками угнетения неприкасаемые, и жертвы расизма, и презираемые мусульмане, и героические кашмирцы — смыкают ряды, чтобы совместно противостоять жестокому миру «Попугайского рейха» (так Арундати Рой предпочитает именовать Индию). Даже мертвецы и безгрешные животные не могут остаться в стороне и вступают в ряды борцов за свободу и лучшее будущее, своим нравственным авторитетом подкрепляя их незыблемую правоту. Социальная проблематика в самом простом, линейном ее понимании звучит все громче, вытесняя на периферию все человеческое, живое и настоящее. И если в финале герои не поют «Интернационал» и не вскидывают кулаки в приветствии «Рот фронт», то, похоже, только потому, что Рой успевает милосердно задернуть занавес за секунду до этого.

Все сюжетные узелки, так многообещающе завязавшиеся в начале второй части, развязываются неловко и неубедительно или — чаще всего — не развязываются вовсе. Масса вроде бы важных подробностей ни для чего не пригождается. Во многие вещи, — например, в продолжающийся четырнадцать лет брак, который одна из сторон использует в качестве прикрытия, в то время как вторая ни о чем не догадывается, — в принципе невозможно поверить. А степень читательской эмпатии падает до нуля.

Прошедшие между написанием двух романов годы Арундати Рой посвятила гражданскому активизму, методично эпатируя все слои индийского общества и жестко насмехаясь над всеми без исключения духовными скрепами своей страны — начиная от культа Махатмы Ганди и заканчивая верой в территориальную целостность Индии. Эта вовлеченность в социальную и политическую борьбу сыграла с писательницей злую шутку. Если в «Боге мелочей» локальное и специфичное служило средством для того, чтобы говорить об универсальном, то в «Министерстве наивысшего счастья» происходит нечто прямо противоположное. Общечеловеческие по своей сути вопросы низводятся здесь до уровня мелкой внутрииндийской полемики, герметичной и непонятной стороннему наблюдателю.

Для индийского читателя эта книга, возможно, в самом деле стала важным и актуальным текстом «о наболевшем», но читателю мировому и, в частности, российскому ловить в ней нечего — за вычетом сотни пронзительных страниц в середине. Впрочем, в качестве умеренной компенсации нас в «Министерстве наивысшего счастья» ожидает небольшой сюрприз: несколько странным образом понятых (и не вполне понятно, зачем нужных) цитат из Ахматовой и Мандельштама.

Источник

Прежде, чем прочесть и понять данный роман – «Неоконченную хронику перемещений одежды» Натальи Черных – вы должны представить две вещи. Первую – Дженнис Джоплин стала православной, она посещает храм где-нибудь в Подмосковье. Вторую – вы собрались в торговый центр, зашли, начали присматриваться, но магазинчики и бутики в нём оказались психбольницей, госпиталем, моргом – домом ужасов, в общем.

Роман Натальи Черных – второй для автора, известного, прежде всего, своими стихами и критическими статьями – не просто интерконтекстуален; он, как Оно из одноимённого романа Стивена Кинга, может превращаться в то, что вам интересно, и то, чего вы боитесь.

Можно прочесть его, например, как хронику 90-х. Тех, что, как правило, спаиваются с эпитетом – вроде бандитские или лихие. Но Черных даёт живую картину: ту, где люди ищут себя, примеряя разные роли в инфернальной примерочной. В мире, где больше нет идентичности – ни личностной, ни государственной, никакой. Повсюду – нагромождение храмов, ларьков, бутиков, исчезающих в полдень. Кто в этом мире главная героиня Илька? Кто в принципе любой человек?

Героиня много, очень много говорит об одежде. Неслучайно уже на первых страницах автор сообщает: «История моей любви с Черкизовским рынком восхитительна, как радуга зимой или звездопад». Покупка одежды для Ильки – это утешение. Она долго перебирает странные жакеты и блузки, плащи и туфли – перебирает, чтобы утешиться. Но ещё это – поиск себя, самоидентификация. Дома нет, стен нет, но есть вещи. Те, что в итоге создают личность. И те, что ведут за собой, служат поводырями в глухом и слепом мире: «Вещи исполняют роль вожатых». Это слова Ильки.

Собственно, поэтому в романе нет «я» (во всех смыслах), хотя повествование ведётся от первого лица. Есть только глаголы, сообщающие читателю о тех или иных действиях Ильки. Пошла, собралась, оформила, влюбилась – я нет. Но нет и Я в принципе: героиня, как сказали бы плохие критики, ищет себя. Находит ли?

Важнее другое: найден ли мир как таковой? Или весь он один большой рынок – Черкизон? Мир как супермаркет – Уэльбек. Мир как Черкизон – Черных. Илька примеряет личины. И они, в общем-то, не слишком хороши, как чёрные детские сандалии, которые пришлось размачивать то водой, то маслом, но всё равно жмут. Так и мир жмёт на Ильку, выжимает. Любимый человек деформирован, секса нет. Мать читает проповеди в духе замполита, переквалифицировавшегося в пастора. Приятели окружают странные – те, что из поколения дворников и сторожей, не без возвышенности, но без воли к прорыву. К этому роману, определённо, хорошо бы подошёл саундтрек из классического рок-набора: «Аквариум», «Зоопарк», «Ноль». Ну и что-то из западного, конечно. Я ведь не случайно заговорил о Дженнис Джоплин.

Но той, что стала православной. У Глеба Шульпякова есть роман «Музей имени Данте». Отчасти он перекликается с книгой Черных – интонацией. И тоже серьёзный бэкграунд из 90-х. И тоже поиск Бога дорогою через храм. А там всё – или почти всё – пластиковое и не очень настоящее, такое, что сильно не уверуешь. Но уверовать надо.

И это ещё один пласт романа – православный. Почти Олеся Николаева или Тихон Шевкунов, но изломом. Так, чтобы тесно было, как в купленных на Курском вокзале туфлях. Теснота – это важное ощущение от романа Черных, когда она всё время перемещает одежду, а та – её, но так и не выходит за границы установленного пространства. Не вырваться – тут не поможет ни Бог, ни покупка кожаных хакингов «Росинант», ни наркотики, ни общение на кухнях. Теснота эта рождает растерянность, главное чувство для Ильки. С ней она носится и с ней не хочет расстаться. Потому что не может ответить на вечный вопрос: кто я?

Покупая одежду, Илька покупает тела, приобретает овеществлённые симулякры, а точнее – симулякры симулякров. Вот только все они уже изначально вторичны. Илька говорит: «У всех вещей, прошедших необходимую дезинфекцию, – запах трупа. Именно трупа. Одетый в вещи секонд-хэнд человек напоминает ожившего мертвеца. В этом есть нечто грозное и вместе массовое. Оживший мертвец – герой нашего времени». Секонд-хенд – это трупарня. Тут тебе – и Блейк, и Алексиевич с её «Временем секонд-хенд».

Всё так. Вот только кто сказал Ильке – или Черных? – что мертвец ожил? С чего бы ему сделать это? Весь роман, который, действительно, напоминает хронику болезни, но скорее не человека, а манекена, Илька ищет если не Святой Грааль, то хотя бы живую воду, чтобы окропить мир, потому что тот тускл и мёртв; вещи в нём реальнее людей, они их и оживляют. Но что может стать этой водой? Родители? Знакомые? Походы в храм? Инвалидность? Страдание? Что пробудит, что возвратит к жизни?

На самом деле, всё это вполне могло бы пробудить Ильку, но не выходит, потому что ничто тут не имеет полноты свойств. Оттого и заканчивается роман в неком подобие бардо: когда под героиней – ненужный текстиль, а над ней – любимые люди. Да, радость бы вроде льётся, как вода из крана. Однако лишь кажется, что вода эта живая. Потому что жизнь только должна измениться, встать с ног на голову. Это ещё впереди. А пока есть Черкизон, заключает Илька. Тот, что закрыли. А появились огромные торговые центры, по Уэльбеку, но они, мы помним, горят. Героиня чуть опоздала. Она ещё там, а мир уже здесь. Возможно, стоит Черных писать продолжение – уже о нулевых. Дай Бог, чтобы она не закончила новый роман: «Теперь есть «"Зимняя вишня"».

Да, «Неоконченная хроника перемещений одежды» – текст эпохи. По нему, безусловно, правильно изучать 90-е. Но, прежде всего, роман Черных – хроника людей, превращённых в манекены, хоронящих своих мертвецов – иначе они жить не умеют. Вот только хочется чуточку жизни. Чуточку Я. Ситуации это не исправит, но Черкизон спасёт. И Ильку тоже. Да и читатель в итоге найдёт себе подходящую одежду.

Ту, что надо не примерять, как делала это весь роман Илька. Одежду надо сжигать. Так поступают тогда, когда человек умирает. Вот и в жизни Ильки, в жизни таких, как она, которые, хоть и кончились 90-е, никуда не ушли, – они также растеряны и алкают утешения – не хватает огня, праведного, очищающего. Того, что не оживит, нет, но уничтожит сваленных в кучу мертвецов, которую по нелепой случайности называют обществом. Не потребления даже, а пережёвывания того, что было подобрано в секонд-хенде. Трупарня должна гореть. Тогда хроника перемещений одежды завершится.

Источник

"Вижити і залишитися людиною", на мою думку, саме це є найважливішим для кожного із персонажів нового роману Люко Дашвар "Ініціація", але чи всім до снаги досягти цієї мети?. Романи Люко Дашвар завжди ставлять перед читачем більше запитань, ніж дають відповідей. Нова книга письменниці - це наче "згусток" болю, образи, подекуди, брехні і зради, але це також відкритий нерв гостро актуальних проблем і тем сьогодення, над якими варто замислитися, щоб не втратити шанс на майбутнє.

За жанром це - психологічний трилер, тому що починається все зі сну звичайної дівчини Меланії, яка у своєму сні в кінці довгого коридору бачить "важкі дубові двері, за якими лежить мертва людина у солдатських берцях".

Дівчина понад усе хоче розгадати свій сон, але найцікавіше в тому, що вже вкінці роману події зі сну стають реальністю. Літературний прийом сну є елементом психологізму у романі, а двері - символом пошуку себе, свого призначення у суспільстві, пошуків сенсу свого життя.

" Кляті двері!

Щосили штовхаю дуба. Заходжу всередину і спершу не бачу горизонту, фінішу, кінця тому простору."

Меланія, хоч і успішна, заробляє багато грошей, але їй не вистарчає відчуття щастя, відчуття власної потрібності іншим. Коли Меланія зустрічає Блека, то "малює" в своїй уяві ідеал чоловіка, який зможе захистити її від непорозумінь реальності. Однак, зрада чоловіка із подругою вибиває грунт з під ніг Меланії, вона не знає куди йти?, що робити?, як діяти?, як жити далі?

Ще однією сюжетною лінією є життя брата Меланії Ромки, який, здається, цінує своїх вівчарок - Браяна та Брукс за їхні призові місця на міжнародних виставках для собак більше, ніж дружину і маленьку донечку.

Тема шахрайських махінацій, до яких вдається нотаріус Герман аби заволодіти будинком вчительки - пенсіонерки, Наталі Іванівни Костомарової, яка, єдине що пам`ятає тепер, це те, що жила на Подолі в Києві і шукає на хуторі, куди її привезли, "зупинку автобуса на Київ, аби повернутися додому".

"- Так теє... - почав розмірковувати. - Може той чоловік її якимись ліками накачав?

А якого біса?

Та якого біса! Бабця божиться, що хати в тебе не купувала, в село перебиратися не збиралася і взагалі не розуміє, як на хуторі опинилася."

Тема війни чи "АТО", куди вирушає єдиний син селянина Павла Перегуди, міркування про права представників сексуальних меншин, тотальна гуманітарна криза сучасного суспільства, знецінення моралі, добра, любові - основоположних загальнолюдських цінностей - Ось далеко не вичерпний перелік тем для осмислення, який пропонує читачеві Люко Дашвар. Однак, роман настільки глибокий за змістом, що кожен, хто його читатиме, відкриє певний сенс, який буде близький саме йому.

Переконаний, що такий смисл можна і треба відчитувати між рядків. Тут і тема зруйнованих мрій, які "поїла іржа реальності", свавілля працівників правоохоронних органів, заради якнайшвидшого розкриття вбивства лише для статистики, а не для того, щоб знайти і покарати того, хто скоїв злочин насправді.

Письменниця застосовує художній прийом вставного тексту - Зошит нотаріуса Реформаторського, де у своїх нотатках дідусь окреслює свій шлях виходу людства із духовного занепаду.

"- Невже Ви і досі не усвідомили? Поки не винищимо зраду, брехню, підле лицемірство, намагання використати собі подібного, ніякий цивілізаційний рух вперед неможливий. І це не примха говорить моїми вустами! не образа, біль, спустошення, розгубленість, а усвідомлення гуманітарної місії справжньої людини" .

Безперечно, книга інтригує, захоплює, вражає, спонукає до роздумів до останньої сторінки, але особливість "Ініціації" у тому, що всі сюжетні лінії та персонажі "сходяться" в одній точці київського майдану, щоб завоювати собі право пройти іспит на справжність думок, почуттів, вчинків і саме тут і тепер зло має бути покаране, а добро - винагороджене. Можливо, станеться все навпаки, адже життя таке непередбачуване і кожен має зробити вибір сам...

Наскільки цей вибір вдалий, правильний і чи встигнемо зробити крок від краю безодні, залежить від нас, наших думок, дій, вчинків. Саме тому, читайте, робіть власні висновки і не припиняйте шукати шляхи, адже вихід є завжди.

Источник

Эту книгу действительно ждали. Читали неоднократные препринты в толстых и не очень журналах. Репостили информацию о выходе книги, о ее презентации. Немного, наверное, и боялись — как авторы развернут непростую фигуру Венички-Венедикта-Бена-Бенедикта? Но главное достоинство развевает эти страхи: биографов здесь почти нет. Т.е. они максимально удалили себя из книги, передав микрофон различным воспоминаниям (иногда противоречащим друг другу — как на очной ставке, приводятся разные), дневниковым заметкам самого Ерофеева и т. д. Они лишь сличают данные, проверяют их, тактично указывают на пристрастность мемуаристов или игры самого Ерофеева с собственным образом. За что коллективу авторов большое спасибо!

Нет, конечно, без какого-либо кунштюка сейчас биографии за редким исключением не обходятся. Тут — чередование глав собственно жизнеописательных и теоретических (они еще даны, кстати, с попыткой синхронизации, жизненного и творческого Венички, благо оснований тут подброшено самим Ерофеевым изрядно). И тут уж на любителя. Некоторые теоретические выкладки, право слово, кажутся не очень необязательными («в развертывании Веничкиной биографии под знаком алкоголя линейная формула катастрофически опрокидывается в кольцевую» — тут, представляется, можно было бы обосновать и дугу и некоторые другие нелинейные математические функции). За некоторые же — отдельный пункт в благодарственной грамоте. Те же скрытые или не очень отсылки Ерофеева в его «Москва-Петушки» на Рабле, Боккаччо, «Сатирикон» и так далее подтверждают, что поэма нуждается в тотальном комментарии вроде хоружевского к «Улиссу», да и Ерофеевская энциклопедия когда-нибудь, будем верить, да будет создана.

Но речь все же о жизни Ерофеева — обо всех ее загадках и трагичностях. Почему, как позже Джим Моррисон, Ерофеев мифотворчески был склонен изображать себя чуть ли не сиротой и раньше времени хоронить своих родственников? Отец его был арестован, а мать уехала в Москву — они с братом попали в интернат, где проявился его первый сознательный нонконформизм. Ерофеев просто отказывался вступать в ряды пионеров, как позже — лишь встать с кровати, отложить книгу и дойти хотя бы до экзаменов в МГУ, которые с его оставляющей позади даже преподавателей самообразованностью сдать он мог элементарно. Тут, кстати, ответ сразу на многие вопросы.

Ерофеев мог едко пройтись по диссидентам, филосемитам и даже самим евреям, что чревато обвинениями понятно в чем, — все из-за того же, что всегда был решительно out of step, если в кругах фрондерствующей интеллигенции тех лет принято восхищаться диссидентами, он будет их стебать, при этом искренне дружа с ними в жизни. Своей настоящей и литературной, алкогольной и трезвой, в разных своих жизнях. Почему Ерофеев не менее, чем вылетать и быть изгнанным из различных ВУЗов, любил в них поступать? Да, хорошая «отмазка» в его сознательно асоциальном образе жизни (без паспорта, прописки и военного билета в те годы в СССР!), но и — искренне любил знания (под конец жизни корпел на курсах немецкого, а ученых-гуманитариев вроде Лотмана и Померанца ценил гораздо больше, чем писателей того же времени).

Для ответов или приближений к оным тут действительно крайне ценны свидетельства тех, кто дружил с Ерофеевым, числился в его «свите», просто видел, запомнил и (часто по просьбе биографов!) даже записал свой мемуар. Это близкая подруга Ольга Седакова и тот же Сергей Хоружий, тайком собиравшая пустые бутылки для сдачи на опохмелку Веничке и его «владимирским» Наталья Трауберг или Владимир Бибихин, единожды лишь представленный Игорь Иртеньев и даже Антон Долин, взятый матерью Вероникой Долиной на отпевание Ерофеева (в православном храме, хотя креститься он выбрал, как известно, в католичество — клубок жизненных противоречий, помноженный на сложность жизни, разных жизней Венички).

Почему, наконец, почти тринадцать лет, между «Розановым» и «Вальпургиевой ночью», Ерофеев не написал ничего? «Какое кому собачье дело?! Кому какое идиотское собачье дело, было чего-нибудь или не было? Это — как вторгаться в интимные отношения», взорвался на вопрос интервьюера сам Ерофеев в духе дзэнских подчас весьма свирепых учителей или тех юродивых, служению которых так часто уподобляли «свободную жизнь скорбящего человека» (В. Улитин) Венедикта Васильевича Ерофеева.

Источник

В школе и университете за слово «непонятно» только что не били по рукам. «Так вы расписываетесь в собственном скудоумии», — стучала по столу учительница физики, когда параграф о плавании тел оказывался неподъемным сразу для тридцати семиклассников.

Оказывается, с книжными обзорами примерно такая же история. Признаться, что провалился через сито текста — стыдно, неудобно, все время приходится приплетать формалистов. Но в скудоумии я все-таки распишусь и даже распишу, почему расследование заходит в тупик. Не без Эйхенбаума.

«О людях и книгах» — сборник статей переводчика и социолога Бориса Дубина. Автор был близок к поэтам СМОГа, много преподавал, руководил одним из отделов знаменитого «Левада-Центра» и работал редактором легендарной «Иностранки». Книгу составил его сын Антон Дубин — здорово как дань отцу, но не слишком хорошо для самого сборника.

Во-первых, остается загадкой принцип, по которому статьи отбирались и структурировались. Подряд могут идти несколько некрологов, потом — три предисловия (жанр, вообще-то, в отрыве от изданий сомнительный), вот тут — запись чтения стихов, а тут — даже не черновик, а пункты, тезисы лекции. И вот я пролистываю несколько аннотаций к книгам, которых — да, не читала (помним о скудоумии), всякий раз попадаясь в ловушку переименований. Вот «Открытая структура как универсальная переводимость». Что такое? Хочу знать! Разгоняюсь на пересмотре понятия мифа, лечу через филологизм русской культуры — и разбиваюсь на второй же странице у скалы: «Книга Наталии Автономовой убеждает в нужности и продуктивности подобных усилий». Все. Это финал текста. Про универсальную переводимость придется додумывать самой.

Во-первых, обнаруживаешь, что никакого зазора между жизнью и письмом у Вальзера нет, — это едва ли не буквально биография. Кажется, все, что он видит, слышит, чувствует, выдумывает, вспоминает, с лету, само собой ложится на бумагу, и пишущий переводит взгляд с окружающего вида на исписываемую страницу и обратно без малейшего усилия, безо всякого оптического преломления. Таков едва не всякий вальзеровский очерк, сценка, новелла. Возьмите хотя бы гениальную „Прогулку" или неподражаемый „Сахарочек", „Дети и маленькие домá" или „Человек в гостях у цветов": чудится, они возникают прямо из языка, здесь же, у нас на глазах, в непритязательной, беззаботной и безостановочной болтовне с нами.

Нужно отметить, что это специфическая особенность стиля Дубина — брать блестящий высокий старт, смело разгоняться и как-то... зачастую обрывать на самом интересном месте. Нет, это даже не плохо, это именно что особенность — но такая, с которой редактору и составителю нужно хорошо поработать. Потому что после третьего подряд падения на задницу хочется бросить общение даже с самым тонким и образованным собеседником.

Особенно это касается частей с некрологами. Вообще-то все тексты «на смерть», конечно, похожи. По-другому просто не может быть: я знал N с такого-то времени, запомнил его таким-то, светлая память. Но попробуйте прочитать пять-шесть некрологов подряд — и держите в уме, что читать о чьей-то кончине никогда не бывает приятно.

Кстати, зачем они здесь? Если это штрихи к портретам ушедших — рядом нужны и сами готовые портреты. Если это характеристика самого автора — то и на картине должен быть он. Такую, кстати, Антон Дубин уже пытался написать, собирая воспоминания об отце.

Любые антологии — устройства памяти. Память же (если на миг отвлечься) только по видимости вызывается тоской по началу и будто бы возвращает тоскующего к истоку: словно кинолента сна, которую запускает пробуждение, память действует с конца, она — предвестие утраты в сознании, все-таки не желающем, вопреки неизбежному, с этой утратой смириться.

Сборники публикаций — вещь не новая. И обычно их объединяет общая тема: искусство перевода, поэзия, проза, политика, в конце концов. «О людях и книгах» — в общем-то, название для сборника работ по любой из перечисленных тем, Чуковский ни при чем.

Попробуем кое-что вычесть: долгие благодарности издателям в предисловиях и комментариях, совсем черновые записи, частые повторы и отступления. Что останется? А как раз две группы текстов — только не о людях и не о книгах. На самом деле — о времени и о языке — двух вещах, которые больше всего интересуют переводчика и социолога Дубина.

Поэтому самая сильная часть сборника — рассуждения о режиме нацистов и жизни в лагере. Эта тема разрабатывается с подключением философии, социологии — скажем, через книги Бруно Беттельгейма.

На другом полюсе— Дубин как критик и переводчик. Наверное, глупо писать рецензии на чужие рецензии Однако — нет, тексты Дубина о собственно литературе представляют собой скорее полноценный филологический анализ. Его интересует в первую очередь бытование языка, его сдвиги, новые — вертикальные в поэзии и горизонтальные в прозе — смыслы, техника, философское наполнение. Можно выдохнуть: способа ответить на чужую диссертацию вне академического сообщества попросту не существует.

Но возникает еще один вопрос. К статье Эйхенбаума мы обращаемся после прочтения Гоголя. А рецензию на новый роман Пелевина изучаем, как правило, задолго до похода в магазин. Разумеется, это не единственное отличие, но именно оно ярче всего проявляется в текстах Бориса Дубина. Да, все очень интересно, да, наблюдения невероятно точны, да, нет никаких сомнений в таланте и проницательности автора. Но нужный уровень понимания не достигнут.

Я думаю, почему из советского была вытеснена смерть. Из советского была вытеснена вообще фигура «другого». А смерть и мысль о собственной смерти и о смерти другого — это начало метафизики. Потому что мы через это понимаем, что есть другой, такой же, как мы, и тем не менее другой. Только здесь начинается настоящая метафизика.
И второе. Есть такое слово замечательное у Надаша в повести: «кувырнуться». Я напомню одну цитату из Бланшо, она касается литературы и смерти и того, как они соединены. «Для того чтобы речь по-настоящему возникла, жизнь должна пройти через опыт своего небытия, она должна стать потрясенной до самого основания». Это и есть «вывернуться» и «кувырнуться».

Для подобной книги, видимо, нужно найти другой способ чтения (при использовании которого мы постоянно изучаем материал, уходим в русскую Википедию, куда нас прямо отсылает автор, или проделываем большую подготовительную работу с указателем имен). И в этих шестистах страницах на самом деле спрятано две-три полноценных книги, у каждой из которых есть свой читатель. Социолог, переводчик, историк зарубежной литературы, стиховед — в общем, тот, кто поймет и оценит. И для этого понимания ему не нужно будет выискивать драгоценный жемчуг в налипших к раковине водорослях.

Источник

Швейцарский писатель Кристиан Крахт неплохо известен русскому читателю благодаря издательству Ad Marginem, которое выпустило семь его книг. Крахта называют самым интересным современным немецкоязычным автором, но признание пришло к нему не сразу. Его первый роман Faserland поначалу критиковали как подражание «Американскому психопату» Брета Истона-Эллиса и только спустя некоторое время в нем разглядели самостоятельную ценность. Крахт занимался журналистикой, опубликовал сборник путевых заметок, издавал в Катманду концептуальный журнал, участвовал в создании книги о поездке в КНР, поднимался на гору Килиманджаро.

Хотя Крахт как будто бежит от европейского культурного контекста, он глубоко в него погружен. Если мы посмотрим его аккаунт в Instagram, то увидим кадры из фильмов Андрея Тарковского, изысканные натюрморты, пустые залы, где Крахт собирается выступать. Он публикует фотографии дочери, своей нереальностью напоминающие о фильмах Вима Вендерса, подписывает портреты знакомых цитатой из «Трюизмов» Дженни Хольцер, а под собственными детскими фотографиями ставит хэштег #speakmemory. Несмотря на такую меланхоличную эстетику, писатель Крахт — экспериментатор, новатор и немного enfant terrible. В одном интервью он называл «кэмпом» режим аятоллы Хомейни, в другом — Северную Корею определил как фикцию. Эти высказывания вызвали резко негативную реакцию: разве можно применять эстетические категории к системам, угнетающим человеческую свободу?

Путешествия и впечатления часто становятся материалом для новой книги. Постоянно перемещаясь по миру, Крахт практически всегда использует передвижение героев в пространстве как некий духовный путь — одиссея в духе Джойса, а не Гомера.

В новом романе Кристиана Крахта «Мертвые» навстречу друг другу двигаются два ключевых героя: швейцарский режиссер Эмиль Нэгели и японский чиновник Масахико Амакасу. Если первый является плодом фантазии автора, то второй на самом деле существовал, служил императору и возглавлял японскую кинопромышленность в Манчжурии. Все это Крахта совершенно не интересует: взяв реального человека, он сделал из него маску и поместил в свою книгу, которая, вопреки аннотациям, оказывается вовсе не про становление тоталитарного общества и вряд ли может претендовать на звание исторического исследования. Роман построен по той же схеме, что и пьесы японского театра Но: три части, сорок коротких глав-эпизодов. И театральная условность работает там на каждой странице. Большая история с событиями, датами и надвигающимся фашизмом превращается в декорацию.

Там сзади стоял он, просто невероятно: там стоял Чаплин — узкоплечий и стройный, волнистые волосы на висках чуть тронуты сединой, неотразимо очаровательный; и, да, выглядел он достаточно бесшабашно в своем черном фраке, с бокалом шампанского в левой руке, с сигарой в правой, обрамленный гирляндой из трех очень привлекательных хихикающих японок и одного жовиально гундосящего бородатого адмирала, рядом с цветочной композицией из орхидей, нагроможденной хоть и искусно, но со свойственным американцам отсутствием чувства меры; Чаплин совершенно искренне рассмеялся над какой-то шуткой, но тотчас прикрыл рот обеими руками, будто стыдился состояния своих зубов, и черная прядь волос, упав ему на лоб, теперь там подрагивала.

Но что делать тем, кто не знаком с эстетической теорией японского театра Но? Убьет ли это потенциальное удовольствие от прочтения книги? Разумеется, нет, ведь хорошая литература доставляет удовольствие в любом случае. К тому же перевод с немецкого делала Татьяна Баскакова, которая работала над всеми книгами Крахта на русском. Она же снабдила текст подробными примечаниями и статьей, содержащей детальный анализ романа и его связей с традициями театра Но.

В пьесе, пригодной для Но, обязательно появляется демонический персонаж. Татьяна Баскакова пишет, что, в романе Крахта таковым, видимо, является главный герой, Эмиль Нэгели, поскольку по приезде в Японию он обрил голову наголо, купил парик и даже позволил парикмахеру нанести макияж, заменяющий маску. Магия физического преображения совершается в зеркальной комнате — такой же, как и гримерная актеров Но. Тем интереснее выглядит заявление Татьяны Баскаковой, что для очередного интервью Крахт «превратился» в Нэгели. Кинорежиссер хоть и выдуман, но многие его черты позаимствованы у создавшего его писателя. Крахт подарил ему свою внешность и даже образ матери — блондинки в кашемировом свитере с ниткой жемчуга — именно такое ее фото можно найти в инстаграме писателя. Крахт виртуозно играет со слоями текста, превращая факты в фикцию, обыденность — в магию.

Он показывает одну из «сырых» версий своего фильма, который он назвал так же, как эту книгу, — в маленьком, невзрачном демонстрационном зале в Зеефельде, совсем близко от оперного театра. Этот вечер — какой-то не по сезону теплый, из туч над озером высверкивают, шипя, молнии.

Нэгели едет в Японию, чтобы снять там великий фильм. По приезде он понимает, что его невеста Ида изменяет ему, и, прокляв любовников, уходит скитаться по островам с десятком бобин пленки и тремя камерами. В своем путешествии он распутает узел отношений с умершим в начале книги отцом, снимет-таки фильм, а в одном из эпизодов попадет в гости к неназванному литератору. У того в коридоре висит «вовсе не скромное изображение святого Себастьяна», а речи его пугающи — перед нами Юкио Мисима, чья самая известная книга называется «Исповедь маски». Цитатами из нее он и говорит. Интересно, что из всех реальных персонажей Крахт не называет по имени только его, хотя и дает нам достаточно ключей для разгадки его личности. Маской в итоге можно считать каждого персонажа романа. Но сорвать с себя маску удастся только Иде — в самом конце.

Ида соскальзывает со своего места, в последний момент все-таки пытается удержаться, удивленно вскрикивает, шумно срывается вниз, и ее падающее, переворачивающееся в воздухе тело в конце концов обретает покой, распластавшись на кактусах, острые немилосердные колючки которых разрывают — чуть ли не сдирают вообще — кожу лица.

Поначалу «Мертвые» кажутся скучными, эпизоды из жизни юных Нэгели и Амакасу выглядят нарочито заимствованными. У Эмиля сложные отношения с отцом, его ручного кролика зовут Себастьян — разумеется. Масахико презирает родителей, превосходя их интеллектуально, а также предается фантазиям о самоубийстве — иного мы и не ждали. Однако этот медленный разгон — еще один поклон традициям Но: во второй и третьей части действие набирает стремительность, как и в традиционной пьесе. Автор играет с читателем в загадки. Текст прошит повторами и рифмами (о них подробно пишет Баскакова), постоянно появляющиеся знаменитости заставляют читать их биографии. Роман превращается в гипертекст, однако не исчерпывается этими шарадами. Конечно, Крахт требует от читателя усилия, но за него воздается сторицей.

Источник

Капитан Кел Черис опозорила себя и своих людей, применив нестандартное боевое построение, схожее с формациями еретиков. Командование дарует ей шанс на искупление — Черис предстоит отбить захваченную противником Крепость Рассыпанных Игл. Чтобы гарантировать успех операции, разум Черис соединяют с сознанием гениального стратега прошлого Джедао, не проигравшего ни одного сражения. Вот только Джедао не зря называют безумцем…

«Гамбит» — впечатляющий дебютный роман математика Юн Ха Ли, прославившегося серией фантастических рассказов. Под впечатлением от рассказа Харлана Эллисона «Паладин потерянного времени» и романа Орсона Скотта Карда «Игра Эндера» Ли придумал оригинальную историю, где реальность определяют календарная система и военные формации.

Действие разворачивается в центре космической человеческой империи, жёстко завязанной на кастовую систему. Общество разделено на шесть групп: исполнительные вояки Кел, хитроумные интриганы и политики Шуос, аналитики и математики Нирай, а также Видона, Рахал и Андан (им в «Гамбите» почти не уделяется внимание). Напоминает парочку популярных подростковых антиутопий, но на этом совпадения заканчиваются.

Империя строго придерживается календаря, который диктует государственные праздники и ритуалы. Дело в том, что большинство развитых технологий и орудий работают лишь при соблюдении этого календаря. Например, на планете, где иначе считают дни и отмечают другие праздники, имперское оружие может и не сработать: вера людей меняет некоторые физические законы. Так что любое отклонение от привычных устоев считают календарной ересью — соответственно, восстания и мятежи стремятся подавить как можно скорее.

Рассказ в основном ведётся от лица Кел Черис, которая шаг за шагом старается продавить оборону врага и захватить Крепость Рассыпанных Игл. В этом ей помогает советами генерал Шуос Джедао. Казалось бы, что полезного можно услышать от безумца и архипредателя?..

Ярче всего Ли выписал финальные главы, где раскрываются основные тайны

Тем не менее вскоре девушка понимает, что сумасшествие лишь маска, за которой скрывается гениальный полководец. Он наставляет Черис в военном деле, помогая принимать решения, обеспечивающие победу её космическому флоту. Такую сюжетную линию легко превратить в очередную любовную историю, но писатель виртуозно обыгрывает отношения «ученик и наставник». Получается что-то в духе дуэта Пеллеона и Трауна из «Трилогии о Трауне» или Ричарда Окделла и Рокэ Алвы из «Отблесков Этерны».

Ярче всего Ли выписал финальные главы, где раскрываются основные тайны и проливается свет на прошлое Джедао. В серии увлекательных сцен автор показывает, что на самом деле случилось много лет тому назад и как генерал заслужил репутацию предателя. К несчастью, даже ударная концовка не избавляет от ощущения, что «Гамбит» лишь пролог к основному конфликту — несмотря на очень динамичное повествование.

Чтобы достичь такого темпа, Ли пожертвовал экспозицией — почти с первой же страницы на читателя сыплются термины, имена, названия, события и прочее. Из-за этого страдают описания боевых сцен — некоторые эффекты от оружия чертовски трудно представить. Забудьте о привычной стрельбе из бластеров или о взрывах гранат! Автор даёт в руки солдатам трупные бомбы, превращающие жертв в стеклянную кашицу, и ампутационные пушки, мгновенно отсекающие конечности.

Подобная проблема есть и на стратегическом уровне. Так, Ли заложил ключевые принципы вроде военных формаций, меняющих боевые характеристики отряда. Их тяжело понять и предсказать, поэтому часть действий из-за постоянно меняющихся правил игры кажется не хитрым замыслом военного гения, а помощью «бога из машины». Этого можно было бы избежать, дай писатель больше объяснений, однако тогда роман наверняка потерял бы в динамике.

Итог: впечатляющая боевая фантастика, которую отличают виртуозно выписанный дуэт главных героев и экзотический сеттинг. Дебют получился очень динамичным, но из-за недостатка авторских объяснений многие особенности мира остаются непонятными

Искусство войны

Ещё одна книга, вдохновившая Юн Ха Ли на создание цикла «Механизмы Империи», — древнекитайский трактат «Искусство войны» стратега, мыслителя и философа Сунь-Цзы. Писатель обратился к главам из книги, чтобы найти выход для главных героев в ситуации, когда всё решительно против них. Так, прямолинейная Кел Черис научилась хитрить и искать обходные пути.

Когда Рен упала, пришла боль. Она ощутила запах крови и дерьма, услышала звуки падения. На два её позвонка рухнуло что-то тяжёлое. На полу виднелось смазанное отражение её лица. Большая часть её носа отсутствовала. Кровь повсюду. Мир сделался тихим и медленным, её мысли были спокойными. Ясными. В кои-то веки никакой музыки в голове. Она мало что слышала — даже давешние крики умолкли.

• экзотический сеттинг
• химия отношений «ученик — наставник»
• впечатляющие финальные главы

• недостаток авторских объяснений
• первая часть напоминает скорее пролог

Итог: 9, отлично

Источник

Литературный обозреватель Галина Юзефович вместе с переводчиком Анастасией Завозовой рассказывают, как книгоиздатели придумали «женскую литературу» и почему к ней до сих пренебрежительно относятся некоторые читатели. Хотя на самом деле сегодня в эту категорию попадают совершенно разные авторы и жанры.

Что почитать: Кейт Мэннинг, «Моя нечестивая жизнь» Мэри Элизабет Брэддон «Тайна леди Одли» Фэнни Флэгг, «О чем весь город говорит» Вера Крыжановская-Рочестер, «Рекенштейны» и «Торжище брака» Лиана Мориарти, «Верные, безумные, виновные» Хербьерг Вассму, «Книга Дины» А еще: Герман Банг, «Тине»; Генрик Ибсен, «Кукольный дом» и «Гедда Габлер»; Йенс Петер Якобсен, «Фру Мария Груббе»; Сигрид Унсет: «Кристин, дочь Лавранса»; Август Стриндберг, «Фрекен Юлия»

Кульутролог, преподаватель факультета свободных искусств и наук СПбГУ Владислав Дягтерев наконец-то собрал свои статьи и эссе, выходившие в журналах «Неприкосновенный запас» и «Знание — сила» и на сайте Post (non) fiction. А собранные тексты, нанизанные на определенную смыслополагельную интенцию, звучат, конечно, совершенно иначе.

Тема тут обширна, но в этом и сложность — нужно вычленить и скрепить здание, не хайдеггеровское языковое, но смысловое. Не зря в книге обсуждаются проекты и рисунки Вавилонской башни: полая ли она была, сколько в ней лестниц, жили ли рабочие на самой верхушке, каковы, наконец, были планы Создателя по наказанию дерзновенных. Рассматривались, оказывается, и более жесткие санкционные меры, нежели смешение языков.

Эссе Дегтярева и замечательны тем, что сродни шерлокхолмсовской работе: там из горы фактов извлекались малозаметные или те, которые больше на виду; воссоздавалась суть преступного действа; непонятная по сути логика переводилась на язык понимания. Здесь — демонстрация интеллектуальных схем, справедливых или чуть спорных, но всегда захватывающих, вызывающих у читателя раздраженно-восторженное восклицание: «Эх, как же сам не сообразил!».

Темы же тут не самые обсуждаемые и избитые. Ретроактивность, то есть изменение прошлого; обсуждалось даже, что всесильный Творец может изменить и прошлое, но томисткое [томизм — направление в схоластической философии и теологии католицизма, порожденное влиянием Фомы Аквинского] лобби все же «завернуло» эту идею. Или (все же более обсуждаемая) проблема — равноценна ли копия художественного объекта оригиналу (те же японские деревянные храмы восстанавливались по многу раз, японцев это, замечу, никоим образом не смущает), сколько процентов аутентичного должно остаться или вообще важна только рецепция? Или о технике — когда вообще зародилась идея надчеловеческого, превосходящего антропоморфное технократизма? Довольно долго тут было все вполне благолепно:

«Техника XIX века верно служила людям, не претендуя на большее. Поэтому техническая революция, связанная с появлением железных дорог, пароходов и телеграфа, не породила никакого футуризма. Напротив, сама сфера технического считалась нуждающейся в окультуривании и одновременно в некоем оприроживании — отсюда и вагоны в форме карет, и флоральный псевдоготический декор в оксфордском Музее естественной истории. Генезис представления о технике как о надчеловеческой силе проследить трудно. С одной стороны, философские предпосылки техники имеют явно гностическую природу: стремление добиться благодати инструментальными средствами. Гностична теория органопроекции, разработанная Эрнстом Каппом и популяризированная у нас Флоренским (инструменты как продолжение органов, то есть человек эманирует их из себя)».

И уже не нужно обладать зашкаливающей эрудицией автора, чтобы понять, что едва ли не интереснее «магистральных» идей тут россыпь наблюдений на полях. Откуда пошло представление о времени=власти (монарх им располагал, плебс не имел права на него), как здание-колонна может утверждать власть масс-медиа и кто всерьез считал Льюиса Кэрролла не только педофилом, но и Джеком Потрошителем.

Перед эрудицией автора не грех снять шляпу еще раз. Не только между делом обсуждать биографию, работы, контекст публикаций авторов вроде Батлера, что по воле случая и победивших нарративов (вспомним вот, что идея о возможности Бога корректировать прошлое и, соответственно, ее авторы были забыты и отодвинуты) оказались далеко не в первых рядах интеллектуальной истории — дорогого стоит. Еще дороже, возможно, то, как Дегтярев работает с признанными исполинами: цитируя Фуко, Беньямина, Бодрийяра и других, он не только не идет на поводу у громких имен и великого пиетета, но может их слегка поправить, тонко указать на некоторую предвзятость, столкнуть на философском ринге. И это еще одна прелесть «Прошлого как области творчества» — такой изящный, легкий, с юмором стиль, словечко на английском, парадокс, еще одно наблюдение. «Ах да», — «вспоминает» он и рассказывает еще одну поразительную историю. Chapeau!
Не знаю, право, прогуливают ли нынешние студенты в целом и студенты преподавателя Дегтярева в частности, но я бы не согласился ни за какие коврижки.

Но вот потом, как мы знаем, понеслось — и Маринетти ставил машину выше человека, а Корбюзье со своей идеей автомобильной дороги на крыше многокилометрового дома явственно показал человеку его подчиненное место. Но схожие идеи, опасения и тревоги были задолго до ХХ века: вот, в частности, англичанин Сэмюель Батлер еще в 1863 году призывал к полному уничтожению механической жизни, «чтобы не дать машинам — более совершенным и эффективным, чем мы сами — поработить человечество». А разбирал он не суперкомпьютеры, управляющие АЭС и межконтинентальными ракетами, а всего лишь вытеснение напольных часов портативными (мобильными). Недаром робота Альберта Великого расколошматил сам Фома Аквинский!
В пандан к этим ужасам автор — хоть и в другом месте книги — приводит высказывание Жака Эллюля о том, что «техника полностью антропоморфна, поскольку человеческие существа стали полностью техноморфными». А это, заметим, еще 2000 год, до всяческих болтающих с тобой цифровых девиц вроде Siri и Алисы и прочего шабашного разгула нейронных сетей.

Хотя механические женщины жили рядом с человеком всегда: «египетская femme fatale умирала на потребу публики, пока не кончался завод пружины. Впрочем, она заслужила свою судьбу. Утешением для несогласных может служить то, что она была не одинока на этом поприще. Так, в знаменитом некогда музее Пьера Шпицнера (Брюссель) имелась не дошедшая до нашего времени восковая „Венера", способная имитировать дыхание и вдобавок разборная. По крайней мере, ее грудь и живот снимались, обнаруживая детально воспроизведенные внутренние органы. Интересно было бы выяснить, прекращала ли она дышать во время этой жуткой процедуры». И вот еще прекрасное, bon mot почти, наблюдение-находка автора — человечество почему-то чаще создавало роботов женщин. А потом (вспомним хотя бы «Метрополис») их же и боялось. Какой-то, замечу уже от себя в духе вульгарного фрейдизма, отголосок комплекса vagina dentata в эпоху викторианского стимпанка?

Источник