Блоги

Слова о том, что Олега Кожина не нужно представлять любителям русского хоррора, весьма банальны — но при этом совершенно правдивы. Тем более на страницах DARKER'а. Так что, аккуратно минуя обязательные для любой рецензии ритуальные пляски вокруг личности автора (родился/творил/публиковался), сразу перейдем к объекту нашего внимания.

Хоррор для детей — штука весьма сложная. Особенно если речь идет о настоящем хорроре, а не его юмористической разновидности. Нужно удержаться в рамках возрастного рейтинга, но и не скатиться в примитивные сюсюканья и целомудренные затемнения. Тем более, что дети сейчас весьма образованные, гуглом пользоваться умеют, а кто-то уже и двачует в меру своей испорченности. Так что «садитесь, девочки и мальчики, сейчас я расскажу вам стласную скаску» давно пора закопать на заднем дворе и забыть об этом. Но и «кровь-кишки-расп… раскинуло» тоже не подходит — и уже с точки зрения законодательства.

В «Большой книге ужасов 75» представлены три текста: две повести и один рассказ. При сильном желании в них можно разглядеть некую условную общность места и времени — но точно так же можно этого и не заметить. На восприятие текстов это никак не повлияет, а вот желающие смоделировать авторскую вселенную могут вдоволь пофантазировать. Ну и конечно — особый подарок жителям Петрозаводска: не приевшиеся всем обе столицы и не условная «глухая провинция», а родной город автора принимает у себя НЕХ-гостей.

«…где живет Кракен» — рассказ, прекрасно известный всем поклонникам серии «Самая страшная книга». Он да «Снегурочка» — те тексты, которые неизменно будут фигурировать во фразе «А, так этот тот самый, который написал…». И от этого уже никуда не деться.

«… где живет Кракен» — это вневременной хоррор. Вневозрастной — и именно потому, что вневременной. Приметы современности в нем весьма скупы и при желании могут быть замещены чем-то другим, из прошлого, а то и позапрошлого десятилетия: CD-плеер на кассетник, сэконд-хэнд на барахолку, полиция на милицию… И ничего, ровным счетом ничего, не изменится. Все так же будут крутить педали дети — из девяностых? двухтысячных? десятых? Или еще глубже, наматывая кольца поколений — восьмидесятые, семидесятые, шестидесятые? Изгой и герой, красавица и полководец… Эти типажи, эти роли в детском социуме вечны и неизменны, они были, есть и будут, не только пока существует человечество, а пока не исчезнет последнее живое существо. И так же вечны страх, и сосущее под ложечкой любопытство, и теплая ладонь в твоей руке — и уходящее прочь, как тропинка, по которой ты мчишься на велосипеде, детство. И Кракен — не тот, что прячется в старой цистерне, а тот, что лениво ползет за нами всю жизнь — поедает, пожирает, всасывает в себя тех, кого мы забыли. О ком мы забыли. В «Большой книге ужасов» новая редакция этого рассказа — с эпилогом, который придает почти-кинговскому блюду мягкий и горьковато-терпкий вкус Брэдбери.

Один из самых щекотливых моментов в детско-подростковом хорроре — введение в сюжет смерти. Да, целевая аудитория — не малыши, которым надо объяснять, почему хомячка положили в коробочку и закопали. Однако есть правила игры, и с ними следует считаться. Смерть отрицательного, условно-отрицательного или просто не самого положительного персонажа, особенно когда она происходит в контексте катарсиса или является своеобразной символической жертвой, — это одно. А вот гибель «спутника героя» — совсем другое. Да, он может стать жертвенным агнцем или платой за победу — но тогда победа должна соответствовать цене.

В «Драконьем лете» один из персонажей погибает практически в самом начале — и для детских книг, в которых существует негласная традиция неприкосновенности «наших», погибает внезапно и неожиданно. Будь это «повесть для взрослых», эта смерть могла бы так и остаться просто смертью, может быть, даже одной из многих — взрослые авторы не церемонятся с вымышленным населением, одним махом могут и семерых побивахом. В лучшем случае — стать иллюстрацией кровожадности монстра и некоего фатума, нависшего над героями. Но для детей не существует разменных пешек и проходных фигур, особенно когда речь идет о ровесниках — и эта смерть становится катализатором, охапкой дров, брошенных в топку решимости и отчаяния. Маленькие рыцари не сражаются за абстрактные понятия — они бьются за того, кого потеряли, и тех, кого могут потерять.

Из текста выше — а точнее, описания двух из трех вошедших в «Большую книгу ужасов 75» произведений — может сложиться впечатление, что Кожин действует в соответствии с классическим стереотипом (совершенно естественным для авторов годов эдак 60-70-х, и жестоко осуждающимся нынче): все самое интересное происходит с мальчишками. Они сражаются с чудовищами, они спасаются от неминуемой гибели и они переживают головокружительные приключения. Девочкам же достается роль «девы в беде» или «почетного приза» (и неизвестно, что унылее). Однако повесть «Заповедник монстров» полностью опровергает подобные подозрения. Это абсолютно женский текст — не как «рыже-ехидная романтическая проза», а как повествование, в котором существуют полноценные, психологически достоверно прописанные и активно действующие женские персонажи. И да, он пройдет тест Бехдель, если кому-то это важно!

Но шутки шутками, а для подростков очень важно наличие персонажа для самоидентификации (отчасти в этом и кроются причины требований разнообразить этнический состав диснеевских принцесс). И речь не идет о «ролевой модели», «адекватной репрезентации» и прочей мути из словаря псевдогендерных псевдоисследований. Детям нужно в кого-то играть. А когда все богатство выбора — или красивая, или страшная, или мертвая, это как-то… грустненько. И ведь даже признанные мэтры детской литературы подчас упускали целый пласт целевой аудитории, фокусируясь на мальчишеских непослушных вихрах, коротеньких шортах, оцарапанных коленках и лопатках-крылышках!

В этой небольшой — по меркам взрослой литературы — «Большой книге ужасов 75» целая россыпь острохарактерных, уникальных, со своим лицом, своими достоинствами — и своими недостатками — персонажей. Это полностью живые, не идеализированные, не иконописные дети. И они сталкиваются с опасностями, достойными их. Было бы неправильно сравнивать сборник Кожина с «сериалами» Р.Л. Стайна — единственное, что их объединяет, это целевая аудитория и возраст героев. У Стайна это нередко смешно, иногда грустно, чуть-чуть страшно — и очень поверхностно. Его герои скользят по жизни, как по льду— и вот незадача, кто-то да проваливается в полынью. Для Кожина ценен каждый герой. Каждый образ. Каждый сюжетный аппендикс. Этот тот самый пример, когда для детей пишут так же, как и для взрослых. И судя по новой редакции «…где живет Кракен», даже немного лучше.

Источник

«Чертовы пальцы» — третий авторский сборник, выходящий в серии «Самая страшная книга» (пока это ежегодная традиция — остается только гадать, чьим сборником порадует серия в 2019 году), и ее автор очень хорошо знаком всем, кто мало-мальски интересуется современной русскоязычной хоррор-литературой, ведь его рассказы украшают ССК-антологии. Дмитрий — яркий представитель «темной волны», один из ее флагманов, у которого хорошо получаются вещи совсем разных жанров и направлений, что прекрасно демонстрирует этот сборник.

Книгу можно условно разделить на три приблизительно равные части.

Первая — это повесть, которая дала название пятисотстраничному тому. Идея поместить в сборник не только рассказы, но и вещь среднего размера, оказалась крайне удачной. «Чертовы пальцы» — центральное и самое мощное произведение книги. В повести переплетаются знакомые жанровые мотивы — мальчишеский хоррор со школьными буднями; безымянная «Контора, на страже стоящая»; рвущееся в наш мир древнее зло; оттенок вирда в повествовании, — создавая при этом уникальное цельное полотно. Более крупный размер дает развернуться повествовательному дару Тихонова, вьющему нить произведения причудливыми зигзагами. Почин с повестями можно только приветствовать и надеяться, что и в последующих авторских антологиях, коими нас порадует ССК, им найдется место (наличие «Что-то в дожде» в «13-ти монстрах» надежду только подпитывает).

Вторая — это рассказы, которые уже знакомы постоянным читателям ССК и/или Варго-серии. Открывает эту часть рассказ «Ряженый» (знакомый по сборнику «Хэллоуин»), в котором во время колядок мальчишка становится свидетелем явления настоящей адовой сущности в их деревню. Исторический хоррор на российской почве с обращением к весьма богатой святочной традиции. Минималистичность повествования оставляет большую часть событий на откуп воображению читателя, и в таком малом формате это удачный ход.

«Свиноголовый», прибывший из «13 маньяков», уже совсем иной, практически поток сознания безумца. «Гарь» из ССК2016 (которую и в DARKER можно было прочитать) — это русский ответ «Экзорцисту», и разве удивительно, что по сравнению с ним роман Блэтти — это гимн оптимизму? «Бледен лунный лик» из сборника «Альфа-самка» — это классический плохой дом, точнее, в соответствии с постсоветской реальностью, — плохая квартира, со всеми вытекающими, очень мощной и плотной атмосферой эталонного хоррора.

В «Трапезе» (Варго-сборника «Пазл») почти повешенный колдун получает небольшую отсрочку — но будет ли он рад этому, большой вопрос. Это еще один исторический хоррор, написанный очень приятным языком. «Ночь в кругу семьи» — один из ранних рассказов (его можно было прочитать в «Полдне, ХХI век» и антологии «Мастер своего дела»), это мрачная, но незатейливая апология предестинации.

И, наконец, третья часть — это совершенно новые для читателей рассказы, впервые появившиеся именно в этом издании.

Отдельно хочется отметить хулиганскую сплаттерпанково-угарную дилогию «Костоправы» и «Господь всех в лесу зарытых» (казалось бы, представленную в сборнике в обратном хронологическом порядке — но так ли это?), в которой орудует парочка совершенно отмороженных, но при этом очень колоритных бандюганов Бухенвальд и Штопаный, которые плотно врежутся в память читателю.

Холодные и странные «Убийцы и дураки», где главным героем выступает Даниил Хармс и создается очень хамрсианско-вирдовая атмосфера непонятно-опасного Ленинграда, — очень литературоцентричное и завораживающее чтиво.

Начинающиеся как исторический хоррор «Калики перехожие» выворачивают на тропу причти, представляя читателю срез времен и нравов и вновь не оставляя особых надежд. Странная история умершего молодого поэта пересекается с параллельной историей «Человека с железными глазами» — метафорично, но неизбежно.

Темную сторону начала татаро-монгольского вторжения на Русь рассказывает «Эрлег-хан», еще один исторический хоррор в этой обойме. «Под хладною мглою» играет с другим распространенным хоррор-сюжетом — вытолкнутые воспоминания и чувство вины. И завершает сборник эталонный образец дарк-фэнтези «Слуги атамановы», за прообраз мира которого взята Россия примерно 18-го века, а мораль его проста — некромантия не игрушка, и будь готов к кидалову.

Сборник получился очень разноплановый, с весьма разнообразными по стилистике и ощущениям от прочтения произведениями, но неизменно крепкими и цепляющими.

Будет тут и напряжение, в саспенсе можно купаться, и кровищи отлито порядочно; будут и загадки, странности с «что, блин, происходит», исторический хоррор и темное фэнтези, монстры и твари. Если нужно обобщить двумя словами, то «отличный хоррор» подходит идеально.

Источник

Об играх литературных спецслужб, миссии литагентов и успехе французских писателей в России рассказывает международный агент Анастасия Лестер.

Также в программе:

– "Национальный бестселлер" Алексея Сальникова: проснуться знаменитым, имея в запасе второй роман.

– Критик Наталья Кочеткова: читать "Отдел" не менее интересно, чем "Петровых в гриппе".

Участники:

– Анастасия Лестер, международный литературный агент;

– Шамиль Идиатуллин, писатель;

– Наталья Кочеткова, критик.

Ведущая: Наталья Ломыкина.

«Однастория» оказалась первым графическим романом, вошедшим в шорт-лист главной итальянской литературной премии «Стрега», спровоцировав горячие споры о границах литературы.

«Однастория» для знаменитого итальянца Джипи (Джан-Альфонсо Панчинотти) стала книгой переломной, непривычно откровенной и личной. Невероятно титулованный автор графических романов завоевал многочисленные премии, включая призы на фестивалях комиксов в Ангулеме, Лукке и Эрлангене. Но к пятидесяти (автор 1963 года рождения), его настиг жесточайший творческий кризис, заставивший обратиться к психотерапевтам и медикаментам, которые позволяли бы чувствовать себя нормально и порой даже счастливо. Пять лет Джипи не творил. «Однастория» стала первой после долгого перерыва книгой. В ней он решился «проговорить» мучившие его вопросы.

Нетрудно усмотреть параллели между автором и главным героем «Однастории», 50-летним писателем по фамилии Ланди, оказавшимся в психиатрической клинике. Его мир рассыпался на тысячи осколков, его творческую энергию парализуют страх перед редактором (а ну как ему не понравится рукопись?) и возможным неуспехом, а также боль от предательства и непонимания дочери. В полубреду он постоянно возвращается к истории своего прадеда, воевавшего в окопах Первой мировой войны. Там прадеду Ланди пришлось совершить ужасную вещь, но это не разрушило его. Вернувшись с войны к любимой и сыну, он не впал в депрессию, а использовал всё отпущенное ему время, чтобы наслаждаться семьёй, природой и отцовством. Это, пожалуй, и становится главной темой графического романа: оказывается, бороться с абсолютным, беспримесным злом и совершать реально ужасные вещи (то, что выпало на долю наших предков) не так разрушительно для психики и губительно для человека, как то, с чем приходится сражаться сегодняшнему человеку, живущему в мире ложной безопасности и тонущему в море неопределённостей и сомнений.

Две истории, в финале сливающиеся в одну, объединены манерой изложения: это «поставленное на паузу» время, пристальное вглядывание в момент. При этом каждая из сюжетных линий рассказана в своей собственной графической манере. Есть мир писателя Сильвано Ланди, который показан либо в чёрно-белой графике, либо в терракотово-кровавых акварельных рисунках. Есть мир Первой мировой войны – холодный, цвета грозовой тучи. Переход от одного стиля к другому, от акварельных рисунков к простым чёрно-белым штрихам позволяет читателю переключаться между сюжетными линиями без каких-либо усилий.

«Однастория» пытается не только рассказать, но и показать непреодолимую пропасть непонимания, разделяющую разные поколения. Вот почему это – выдающийся комикс, первый графический роман, прорвавшийся в шорт-лист важнейшей итальянской литературной премии «Стрега». Взявшись за него, Джипи заранее отрёкся от попытки создать «успешную» вещь и отказался от многих приёмов, принёсших ему успех (например, от юмора). Парадоксальным образом успех снова его настиг.

Источник

Чем отличается классный текст от посредственного? Иногда кажется, что написал хорошую статью в блог, нашел нужные слова и интересные метафоры. Но после прочтения оказывается, что текст звучит скучно, напыщенно и «не цепляет». Почему так? Мало опыта, отсутствие таланта или что-то еще? Хороший текст – разный. Его качество зависит от многих параметров. Но главное – он должен быть живым. Объемным. Красочным. Трехмерным. Автор книги «Живой текст. Как создавать глубокую и правдоподобную прозу» Карен Визнер объясняет, как работать с текстом, наполняя его жизнью и смыслом.

Строим три измерения текста

Помните, как на уроках геометрии мы строили трехмерные фигуры? Также происходит работа с текстами. Хороший текст обладает нужной глубиной (богатство образов, сюжетных ходов, метафор и т.д), шириной (композицией) и длиной (сюжетной основой). Все эти величины создают нужный объем. Если с последними двумя все более-менее понятно, и даже начинающие авторы довольно легко справляются с задачами, то глубина имеет особое значение при создании хорошего текста. И не всегда писателям под силу работать многогранно с глубиной.

Эффект объема и глубины позволяет читателю словно бы пройти сквозь страницы книги и ступить в художественный мир, где происходят захватывающие события и действуют живые люди.

К работе с глубиной текста можно найти подход даже начинающему автору. Для этого нужно терпеливо проработать каждую составляющую: персонажей, их судьбы, роли, внешность, характеры. Кроме персонажей нужно детально прописать конфликты, мотивы, окружение. Нырнув в глубины текста, авторы могут создать действительно захватывающую работу, неважно, будет ли это приключенческая книга или лонгрид в аналитическое издание.

Ловушки для читателя

Первые слова – самые важные. Представьте себе, что читатель взял вашу книгу или статью в ужасном настроении. Как и чем зацепить его? По сути, у автора очень мало возможностей для маневров. Ловить читателя нужно сразу. С первых слов. По мнению Визнер – первые 250 слов, самые важные. После них читатель или перевернет страницу и начнет читать следующую, или нет. Существует несколько вариантов начать интересное повествование. Вот некоторые из них, которые автор автор предлагает использовать.

• Ложный пролог. В зачине этого метода кульминационная сцена изымается из середины/конца книги и помещается в начало. Например, пересказ того, что произойдет в дальнейшем. Кстати, подобный прием очень любят кинорежиссеры. Так фильм выходит напряженным, зрелищным, цепляющим зрителя с первой же сцены. Например, книга Эмили Бронте «Грозовой перевал» или «Сто лет одиночества» Маркеса.
• Информационный вброс. Читателю дается масса информации, которая готовит почву для будущего повествования. Это могут быть и реальные факты, на которых базируется сюжет, и вымышленные истории. Например, «Парк Юрского периода» Майкла Крайтона – это детальнейший научно-фантастический рассказ о генетических исследованиях.
• Воспоминание, мечта или намек на будущее. В этой «ловушке» описано событие из прошлого персонажей, которое и влечет за собой конфликт в настоящем. Вспомните Брюса Уэйна и его трагическую потерю родителей. Разве стал бы он Бэтменом, не случись с ним в детства такого несчастья?
• Грядущие перемены. В зачине такого типа сначала демонстрируется обычный ритм повседневной жизни героев. Однако у читателя сразу появляется чувство, что надвигается буря. И действительно, через пару страниц в жизни главных героев происходит нечто необычное. При умелом использовании такая ловушка может быть весьма захватывающей для читателя. Пример книги с таким зачином «Девушка с жемчужной сережкой» Трейси Шевалье.
• А вот и Джонни! Этот прием немного напоминает «ложный пролог» – с первых строк понятно, что именно сейчас с главным героем происходят перемены, какие-то катаклизмы. «Ловушка» хорошо работает практически во всех жанрах. Хороший пример книги с таким зачином «Код да Винчи» Дэна Брауна.

Оживляем героев

Придумать захватывающий зачин – это круто. Но без живых, ярких, трехмерных персонажей читатель не осилит и первые страницы. Поэтому одна из важнейших задач писателя – оживить своих персонажей. Вдохнуть в них жизнь. Для таких магических обрядов у писателей тоже есть свои методы.

Для начала нужно вспомнить, что у каждого из нас есть свои слабости, сильные стороны, сожаления, страхи и мечты. Мы все по-разному реагируем на падения, неудачи, у всех свои индивидуальные пороги чувствительности. Все эти личностные «фишки» заложены в нас в раннем детстве и во многом предопределяют наше будущее. Если писатель сможет воссоздать до мельчайших деталей личные черты героев, то читатель захочет узнать, что же случится с этим персонажем.

Карен Визнер рекомендует использовать вектор развития героев. Продумайте жизнь персонажа из прошлого в будущее. У героев должно быть их вчерашнее, сегодняшнее и завтрашнее «я». Чтобы писателю было понятнее и очевиднее развитие персонажей, Визнер советует сделать большую сводную таблицу с данными героев.

Чтобы лучше понять мотивацию героев, периодически задавайте ему такие вопросы:

• Какие у тебя принципы и ценности?
• Ради чего ты можешь рискнуть жизнью?
• Почему именно ради этого?

Не забываем про хороший конфликт

Конфликт – это настоящий двигатель сюжета. Именно благодаря хорошо и логично прописанному конфликту книга обретает драматическое напряжение. Сталкиваясь с конфликтами, персонажи оказываются перед сложным выбором, преодолевает себя, борется с собой и, наконец, получает шанс обрести желаемое.

• Сюжетный (внешний) конфликт – это внешняя канва повествования, основная проблема, которую должен решить герой. Мы, затаив дыхание, следим за его приключениями. Так Фродо нес кольцо Всевластия в Мордор.
• Внутренний конфликт – это непростой выбор, который должен сделать герой, его переживания и смятение. Иногда наблюдать за внутренним конфликтом оказывается гораздо интереснее, чем за внешним.

Это были лишь несколько отдельных советов из книги «Живой текст» Карен Визнер о том, как написать захватывающий текст. В идеале сначала история должна сначала сложиться у нас в голове: образы, герои, сюжет, конфликты. Мы можем сразу же записывать какие-то детали на черновиках. Проработав сюжет, персонажей и окружение (антураж) повествования, мы получаем готовый текст, живой и яркий. Вероятно, это еще не будет шедевром мирового уровня, но читатель, даже в скверном настроении, прочтет вашу работу с удовольствием.

Источник

«Детство без интернета» — тренд последнего десятилетия. Даже поколение миллениалов то и дело с нежностью вспоминает девяностые, когда кассеты прокручивали назад карандашом, рыдали над погибшим тамагочи и массово собирали вкладыши из «Love is...».

Повесть Екатерины Ждановой — о родителях миллениалов, чье детство пришлось на семидесятые. Воспоминания о дворовой культуре тех лет не идет ни в какое сравнение с тоской по игре в приставку и растворимому напитку «Юппи». Развлечения ребенка семидесятых, казалось, конечной целью имели самоуничтожение. Детишки в рассказах Ждановой плавят свинец, жарят мясо на утюге, запросто садятся в машины к незнакомцам и воруют с подъездного пола линолеум, чтобы скатиться с горки. Атмосфера веселого безделья и вседозволенности — и ни слова об октябрятах и пионерах, о сборе макулатуры и публичном осуждении хулиганов:

Малышне разрешалось прыгать на диване, играть в войну, пускать мыльные пузыри, не боясь испачкать ковры, потому что их и не было, а мебель была такая жалкая, что ее и не жалко уже. Зато как это клево — кувыркаться через подлокотники старинного дивана! Разрешалось подтягиваться, зацепившись за антресоли, и даже рисовать на обоях, что с удовольствием и делали все наши друзья и подружки. Условие одно: чтоб было талантливо

Веселой книгу делают забавные иллюстрации Алексея Капнинского (Капыча). Сами же рассказы временами напоминают «Манюню» Наринэ Абгарян с ее специфическим юмором (вроде того, как одна девочка описалась на другую — и этот эпизод стал началом дружбы). В «Штандере...» старшая сестра героини делает лечебный коктейль для друга. Рецепт при желании (но с угрозой для здоровья) можно воспроизвести: молоко с марганцовкой, йодом, содой, валерьянкой, корвалолом, зеленкой и чернилами. Коктейль заставляет друга немедленно заснуть и очнуться достаточно бодрым. Подобные полуфантастические эпизоды, вживленные в текст повести, напоминают семейные легенды, в которые никто и не верит взаправду. Они оттеняют моменты, связанные с коллективной памятью, вызывающие радость узнавания. Например, как дефицит на прилавках восполнялся своими силами:

На уголок парты легли „Родная речь" и касса букв. Мы с мамой делали ее вчера целый вечер. Мама мне доверила крутить ручку швейной машинки. Мы взяли целлофановые пакеты, пристрочили к картонной папке прозрачные кармашки для карточек. А потом она чертила красной и черной тушью буквы и цифры, а я вырезала. Я любовно осматривала гласные. У меня точно самая лучшая в классе касса!..

Книга Екатерины Ждановой — не совсем для детей. Скорее, рассказы рассчитаны на совместное чтение с бабушками и дедушками. При этом речь идет не о малышах которые пока не умеют складывать буквы в слова, а о младших школьниках. Прочесть они могут и сами, но как тут без объяснений понять, что значит «жухала» и почему «трясучка» — запретная игра? Как так вышло, что предел мечтаний маленькой девочки — Чингачгук — Большой Змей? «Штандер, ножик, цу-е-фа» будто бы написана специально для того, чтобы спровоцировать разговор между поколениями. Это приглашение сменить нравоучительное «А вот я в твои годы...» на веселый рассказ о собственном детстве в стране, без которой выросло целое поколение — и признать, что по струнке никто не ходил и идеальным не был.

Лучше рассказать все самим, а то ведь проверят. Дети-то сейчас с интернетом.

Источник

Тем летом в Сахаре к немалому ужасу местных племен зачем-то вдруг выпал снег. На Кубу обрушились девять цунами. В одной из восточных провинций Китая песчаные вихри, которых здесь прежде ещё небывало, снесли восемнадцать домов. А жители Южной Сардинии будто бы видели, как в небе со скрипом тихонечко перевернулась огромная радуга, упёршись при этом своими «ногами» в набитые пухом подушки, которые кто-то подвесил над лесом, долиной и пляжем. И столбик термометра прыгал, как заяц: вода замерзала, потом закипала, опять замерзала, опять закипала... Наверное, люди серьёзные могли усмотреть в этом признаки некой болезни, которая по непонятным причинам затронула нашу планету, но вскоре, вполне вероятно, отступит, как только учёные выяснят, что же случилось, и примут ответные меры. Другие, конечно, могли бы сказать, что сели, потопы, лавины, пожары, торнадо, цунами и прочие ужасы этого лета — знамения свыше, которые Бог посылает на грешную землю, чтоб люди одумались и больше уже не грешили, точнее, грешили немного поменьше, пореже, не так откровенно и грубо. Однако ни те, ни другие, скорее всего, никогда б не узнали, что этот кошмар, это буйство стихий, дожди без конца и без края, снежинки и ветер, сбивающий с ног, — последствия новой влюблённости Боба, героя романа Мег Розофф и нашего общего Бога.

Возможно, Мег Розофф однажды покинула дом, а зонтик с собой не взяла, и дождь, о котором синоптик на телеэкране вообще ничего не сказал, не только насквозь промочил её синие туфли, но стал чем-то вроде толчка — начальной идеи, согласно которой внезапная смена погоды случается из-за любви. Любви того самого Бога, который придумал погоду, придумал дожди, снегопад, придумал моря, океаны, равнины и горы, животных и птиц, придумал кофейные зёрна, батончики с чудо-начинкой, расплавленный сыр и людей... А что до любви, которую Он, может быть, и придумал, но вот до ума довести не успел (не смог, не решился, а, впрочем, скорее всего, поленился, велев напоследок всем созданным тварям всего лишь плодиться, плодиться, плодиться), то с ней, с этой самой любовью, точнее, не с ней, а как раз без неё, и вышла местами смешная, безмерно живая, отчаянно дерзкая, умная и страшно родная история Розофф. Вот только погода в ней — хуже войны. А кто виноват? О, Господи... Господи? Боже, скажи!

Что если Он вовсе не мудр и вовсе не Гэндальф, не Санта, ну, то есть вообще не святой?

Но Бог, как обычно, весомо молчал. А что он, вообще-то, мог сделать — теперь, спустя столько-то лет? Когда-то он «ради забавы» связал со своим настроением нашу погоду. Вы скажете: это ошибка, — но Бог совершил её в самом начале, когда ещё не было «нашей» погоды, поскольку в тот день ещё не было нас. Любви, между прочим, на новой планете тогда ещё тоже пока не водилось: любви настоящей, громадной, стихийной, тяжёлой, как стадо слонов, терзающей, точно бульдог, бросающей в холод и жар — такой ослепительной, яркой, такой непроглядной и тёмной, такой полосатой, такой ненадёжной, такой оглушительной и своенравной, такой непонятной, неистовой, странной — такой вот любви, как у самых обычных, неопытных, юных, чудовищно смертных, а значит, вполне неприметных людей... И надо же было случиться, чтоб именно в эту любовь наш доблестный, славный, могучий, великий Господь провалился! Хотя... может быть, тут закралась неточность? Что если Он вовсе не старец с длиннющей седой бородой? Что если Он вовсе не мудр и вовсе не Гэндальф, не Санта, ну, то есть вообще не святой? Быть может, Он даже совсем не велик, не милостив и не прекрасен? Что если Он... Боб? И ест по утрам «Коко Попс». И смотрит по телику глупые шоу. Почти не выходит из дома, а грязные вещи хранит под кроватью, общается только с помощником — усталым, морщинистым, преданным мистером Б, и маленьким Экком — своим странноватым, носатым, пингвинистым, вечно голодным зверьком. Быть может, наш Боб похотлив, капризен, строптив и ленив, обидчив, жесток и забывчив, и Богом Он стал по какой-то нелепой ошибке — к примеру, так выпали карты, в которые вечно играла с другими богами его беззаботная мама. И, может, Он с самого первого дня не стремился к всеобщему благу, а просто творил, то есть делал, что мог: иногда получалось. Иногда было весело. Бог развлекался. Смеялся, когда создавал сурикатов, лемуров, коал и жирафов, когда «выключал» и «включал» светляков, наклеивал белые пятна на красные шляпки грибов...

Однако Он быстро терял интерес к творениям дня, протяжно и громко зевал, чтобы все понимали, как Он утомлён и как нужен бедняжке спасительный сон. Да только ведь сон для Него — всё равно что украденный малым ребёнком билет на запретный показ кинофильма, поскольку лишь там Он и мог предаваться любимым «делам»: плескаться с русалками в мутной воде, лежать в окружении юных красавиц в тени Гефсиманского сада, намыливать спину какой-нибудь деве с глазами газели, потом целовать её грудь и колени — ну, в общем, творить все те странные, глупые, милые вещи, что делать Всевышнему как бы нельзя, но хочется — людям же можно! Однако его положение не позволяет. Боб создан быть Богом? Конечно же, нет! Абсурднее Бога, чем этот незрелый мальчишка, лишённый способности думать о завтрашнем дне, любить хоть кого-то, помимо себя, и вкладывать в эту любовь всё свободное, всё несвободное время, всю силу и страсть, всю заботу и ласку, себя, без остатка, — о, нет, наверно, такого и выдумать просто нельзя! Если только за дело не примется Розофф...

И пусть вас не пугает этот тон — насмешливый, воздушно-ироничный, забавный и оправданно циничный. И пусть она идёт по краю — в конце концов, значение имеет только то, куда она идёт и что ей это даст? А Розофф будто открывает мир, который был закрыт, как магазин. Но вот она заходит внутрь и движется вперёд, внимательно рассматривая вещи, лежащие на полках, заглядывая в те отделы, куда никто из покупателей обычно не заходит. Она, конечно, отмечает недостатки, изъяны планировки — и замирает от восторга, когда внезапно понимает, что вот, ну, вот же, слава Богу, ей всё же удаётся обнаружить поистине волшебные товары, а значит, всё не так уж плохо, а, может, даже хорошо... Она открыла этот мир, как старый добрый Бог — то есть не тот, которого сама же описала, а тот, которого бы ей, и нам, и всем хотелось видеть вместо Боба.

«Боба нет» — история не столь уж человечная, сколь вечная

Хотя её отважная и бесшабашная фантазия, вообще-то, зиждется на всем известном факте: Бог сотворил людей по образу и по подобию...ну-ну, вы помните, кого? Прославленных героев, непобедимых воинов? А может, добрых ангелов? О, нет. Увы. Он сделал их похожими на самого себя. А это значит, что фигура Боба, с презрением и состраданием очерченная Розофф, всего лишь ретроспекция — дитя того мгновения, с которого начнётся череда последующих событий: всех, что мы помним, и всех, что мы забыли. К тому же Боб, как, впрочем, и его мамаша — обворожительная Мона, чья страсть к азартным играм разрушила четырнадцать планет, а также мистер Б, чья жизнь, в отличие от жизни Боба, наполнена стремлением хоть как-нибудь исправить тот бардак, который учинил его начальник, и мудрая Эстель, в которую старик по-детски, невинно и бессильно, очаровательно влюблён, её отец Имото Хед — опаснейшая личность, готовая испепелить любого, за исключением роскошной мамы Боба и, разумеется, своей Эстель, — они же все как будто бы приходятся роднёй тем древнегреческим богиням и богам, что жили и живут в преданиях и мифах. И в этом смысле «Боба нет» — история не столь уж человечная, сколь вечная: о Боге, что сидит совсем не на пушистых облаках, а в наших головах, о Боге в мире западной культуры, о том, что с Ним случилось после — седьмого дня и всех последующих тысячелетий, о вере, сопряжённой с одиночеством и страхом от того, что «там» тебя никто не будет ждать, о чудесах, которые лишь для того нам и нужны, конечно, чтобы, живя в столь безнадёжно бренном мире, надеяться на то, что в нашей жизни есть какой-то смысл, присутствие чего-то... важного... небесполезного, а, может, и прекрасного — какого-никакого Бога... Да хоть вот и такого, как в этой книге Розофф.

Однако же на этот раз Боб собирается всё провернуть как надо, «как принято» у нас, его творений. Сначала следует поговорить с родителями жертвы — то есть возлюбленной, простите, — добиться их согласия и взять её в супруги, уехать далеко и поселиться в тихом месте, чтоб рядом море и вообще... Делить все радости и все печали, заваривать друг другу чай, играть в компьютерные игры, ходить под парусом и наблюдать закат, а утром покупать в пекарне круассаны и вместе строить планы... Вот так и жить, вдвоём на белом свете, лишь Он и Люси. А потом — потом состариться вдвоём... Ах, чёрт... О, нет. Проклятье! Надо же... Какое всё же гадство: она ведь человек, а не богиня! В отличие от Боба. А значит, ничего не выйдет. Она покроется морщинами и станет неуклюжей, седой, неаппетитной. И будет вечно переспрашивать, кряхтеть, вставая с кресла, причмокивать и кашлять, глотая свой дурацкий суп сквозь керамические зубы. Потом она умрёт, а Он останется таким, каким и был всегда: бессмысленно красивым и страшно одиноким. Хоть бы случилось что-нибудь с его дурной планетой! Или его направили куда-нибудь ещё — туда, к примеру, где всегда стоит отличная погода, а люди всем довольны, мудры, не умирают, не просят их спасти или влюбиться...

«Просить всё время — это так мучительно», — вздыхая, как-то замечает Боб. Тогда ли, или раньше, но вдруг до вас доходит, что слушать, как тебя всё время просят, пожалуй, даже хуже, ещё «мучительней», чем самому просить. Ведь мы и вправду вечно просим: улучшить здесь и укрепить вон там, не допустить вот этого, а в том помочь, направить, просветить и защитить. И ноем, что несчастны, не думая о том, что Богу, может быть, куда как тяжелее, что Он куда несчастнее, чем мы, и никому, как человек, не нужен... В конце концов, нам всё-таки ужасно повезло: родиться не такими, как бедный-бедный Боб, а смертными и жалкими, счастливыми людьми.

Источник

Первая книга Крестины Кретовой «Аста-Ураган» за короткое время стала бестселлером детской литературы. И если первая книга отлично подходит для маленьких детей, то вторая – «Лина Марлина» рассчитана как на детей любого возраста, так и на родителей.

«Лина Марлина» – современная сказка, непохожая на другие. Главная героиня – русалочка Лина, которая отличалась от других обитателей моря. Непохожесть делает Лину почти изгоем, но русалочка не собирается сдаваться и готова бороться за свои мечты.

Эта история рассказывает о поиске себя, трудолюбии, совести, честности, человечности и о том, как добиться успеха, если много работать. При этом Кристина Кретова умело избежала штампов и полностью отказалась от стереотипов. Именно это и придает сказке реалистичности, хоть главные герои и фантастические существа. Вся сказка – метафора, которая идеально описывает современный мир и общество.

Книга очень легкая, поскольку автор просто рассказала историю, а не стремилась написать том нравоучений и поучений для детей и родителей. При этом история очень глубокая с огромным смыслом. Дети, отличающиеся от других, часто встречают непонимание и непринятие не только со стороны сверстников, но и со стороны близких. Родители, сами того не понимая, стараются изменить своего ребенка, подогнать его под рамки общества и самое страшное – стыдятся ребенка. Кроме этого, Кристина решила поднять еще одну важную тему – подростковый бунт.

Повествование идет по нарастающей, сначала проблемы Лины, начиная от насмешек детей до презрения со стороны взрослых. Далее идет становление личности Лины Марлины и её мечты. Затем она начинает работать над собой и идет к своей цели, преодолевая все преграды. И наконец, одна из самых главных мыслей всей истории: «Однажды, когда и ожидать-то странно, тебе внезапно везёт, и твой талант и труд оказываются замечены.».

Есть ещё одно очень важное отличие этой сказки от привычных детских произведений – книга разделена на две части. Первая часть – история о необычной девочке, а вот вторая – комментарий к сказке от известного петербургского психотерапевта Аглаи Датешидзе. Психолог разбирает каждую ситуацию, описанную в сказке. Объясняет поведение всех персонажей. Вторая часть рассчитана только на родителей. Поскольку советы психолога помогают по-другому посмотреть на ребенка и его поведение. Аглая задает вопросы, на которые должен ответить родитель. Профессиональный психолог помогает родителям понять и принять ребенка таким какой он есть, а также разобраться в себе. Поэтому перед прочтением сказки своему ребенку, родители должны сами с ней подробно ознакомиться, сделать выводы и понять, как объяснить своему чаду те или иные моменты, которые затронуты в книге.

В книге «Лина Марлина» кроме глубокой смысловой составляющей есть и потрясающие иллюстрации. На протяжении всей книги (за исключением комментария психолога) текст сопровождают картинки. При этом, на развороте 1/3 занимает текст, а все остальное талантливая работа художника. Благодаря красочным картинкам и фантастической составляющей сюжета эту книгу можно читать совсем маленьким деткам от 5 лет, а вот смысловая нагрузка позволяет читать произведение Кристины Кретовой всем желающим без ограничений по возрасту.

Современная сказка о необычной девочке, музыке и свободе быть собой – «Лина Марлина» — обязательна к прочтению всем, кто хочет понимать своих детей лучше!

Источник

Как джазовые музыканты в Америке исключались из «приличного» общества, за что они ненавидели «жлобов» и почему государство и бизнес в 1930-е годы стигматизировали потребителей марихуаны? В издательстве «Элементарные формы» вышла книга «Аутсайдеры» американского социолога Говарда Беккера: о ней рассказывает ее переводчик Наиль Фархатдинов.

Имя Говарда Беккера уже давно вошло в историю американской социологии, однако в отличие от его коллег — в первую очередь Эрвина Гоффмана — Беккер практически неизвестен вне дисциплины, а те, кто его знают, считают, что он давно умер. Несмотря на это, его вклад в популяризацию социологического знания велик. При этом он не говорит о необходимости социологической экспертизы во всех начинаниях: напротив, практически в каждом интервью он утверждает, что социология необоснованно заняла доминирующую позицию в иерархии различных форм знания. Монополия социологов на знание о повседневном мире должна быть разрушена. Своей исследовательской практикой Беккер пытается доказать важность непосредственного контакта с исследуемыми — дать голос тем, за кого обычно говорят различные представители (в том числе и социологи), и тем, кто обычно «исключен» из публичного поля. С его точки зрения, задача социолога состоит в том, чтобы свести вместе разрозненные перспективы участников общественной жизни и описать соотношение этих перспектив, их взаимосвязей.

Для Беккера такой подход одинаково применим как в исследованиях тех, кого общество отвергло, так и того, что общество ценит выше всего — например, искусства. В социологии искусства Беккера художник или писатель — один из множества участников процесса создания произведения искусства, по сути не имеющего ни начала, ни конца. Все это условности, в соответствии с которыми определенные люди именуются «художниками», а некие объекты считаются завершенными произведениями искусства. И если по отношению к искусству общество постепенно признает условность границ, то в случае «социальных проблем» ситуация иная.В молодости Беккер (это было в 1940-е годы) мечтал стать джазовым музыкантом, а в университет поступил, чтобы угодить родителям. Однако со временем учеба его увлекла, и так получилось, что игра в стриптиз-клубах и барах Чикаго отходила на второй план. В результате начало его исследовательской и преподавательской карьеры совпало с подготовкой книги «Аутсайдеры», в которой главными героями стали те, с кем он бок о бок проводил время, будучи музыкантом, — потребители марихуаны и джазовые музыканты.

Книга основана на этнографическом материале, который Беккер собирал при подготовке эссе и курсовых работ в университете. Дополнительно он провел анализ публикаций в средствах массовой информации и материалов слушаний в Конгрессе — словом, попытался собрать под одной обложкой перспективы всех участников социальных взаимодействий, которые приводят к тому, что одни люди оказываются по одну сторону «нормативности», а иные — по другую. Книга Беккера по сути представляет собой исследование социального восприятия и категоризаций, которые, разумеется, за прошедшие с первого издания 55 лет изменились (как в сторону большей гибкости и отказа от условностей, так и в более консервативном и конформистском направлениях). Тем интереснее взглянуть на его работу и как на свидетельство о том, что представляла собой мораль в американском обществе в 1930–1950-е годы.

Легче всего понять природу «аутсайдерства», если рассмотреть основных антиподов того времени, к которым Беккер обращается в своей книге. То, как возникают эти группы, говорит не столько о самих аутсайдерах, сколько об обществе в целом и господствовавшей на тот момент морали.

Джазовый музыкант vs «жлоб»

Социальный мир джазовых музыкантов знаком Беккеру не только по книгам и рассказам «респондентов» — он долгое время был частью чикагской сцены и зарабатывал этим на жизнь. Отъезд в другой город, научная деятельность и другие обязательства заставили его уйти, и вернуться он уже не смог, да и не захотел, но тем не менее его наблюдения не только этнографичны, но и автоэтнографичны.

Сегодня джаз — признанный музыкальный жанр со своей классикой, историей и прочими атрибутами настоящего искусства. Тогда же джаз только завоевывал признание, поскольку все еще оставался ремеслом тех, кто развлекает праздную публику. Однако уже появились музыканты, видевшие в джазе нечто большее, чем фоновую музыку для выпивки и танцев. В их картине социального мира публика состояла из «жлобов» (squares — термин, которым джазмены и битники пользовались для обозначения непричастных к их субкультуре людей), которые ни при каких обстоятельствах не должны вмешиваться в то, чем занимаются музыканты. Согласно Беккеру, тяга к исключительности рано или поздно входит в противоречие с необходимостью жить за счет музыки. Музыкант либо жертвует всем и становится аутсайдером для приличного общества, либо идет на уступки жлобам, играет коммерческую музыку и тем самым теряет авторитет среди коллег, то есть становится исполнителем, от которого требуется точно и умело воспроизвести ограниченный набор популярных слащавых мелодий. Устроенное таким образом социальное восприятие отражается на конкретных действиях музыкантов — Беккер описывает, как музыканты буквально строят баррикады из стульев и ограждают свое физическое пространство во время выступления, чтобы «жлобы» им не мешали и не лезли со своими заказами и просьбами. Другой способ избавить себя от общения со «жлобами» — язык. Беккер не занимается социолингвистикой, но приведенные в книге цитаты свидетельствуют о том, что Беккер находился по обе стороны границы: он понимает своих информантов, способен говорить на их языке и «перевести» сказанное на язык социологии.

На примере джаза Беккер показывает относительность самой идеи аутсайдерства. Называя кого-то аутсайдерами, общество стремится выстроить определенную иерархию с именуемыми, то есть исключить их из «приличной» жизни. Но Беккер показывает, что аутсайдерами могут быть и сами представители этого «приличного» общества.

Потребитель марихуаны vs Гарри Энслингер

Потребитель марихуаны — другой ключевой персонаж книги Беккера. В тех кругах, где он крутился, когда был музыкантом, потребление марихуаны было обычном делом. Хотя, как отмечают исследователи, к марихуане афроамериканских джазовых музыкантов приобщили белые американцы; Беккер также приводит слова, по-видимому, своего коллеги по джазу, который предпочитал курение марихуаны потреблению алкоголя во время исполнения музыки.

В главах, посвященных законодательству, возникшему для регуляции продажи и производства марихуаны, Беккер обращается к публичным материалам — слушаниям в Конгрессе США 1937 года Закона о налоге на марихуану. Хотя производство наркотика напрямую не запрещалось — вводились лишь налоговые меры, — в результате он по сути стал нелегальным. Это событие положило начало организованной стигматизации потребителей марихуаны. Проблему потребления марихуаны стали рассматривать не только с медицинской, но и с юридической точки зрения. Беккер подробно анализирует сами слушания, а также предшествовавшие им медийные кампании. Ключевую роль в них играл Гарри Энслингер, хорошо зарекомендовавший себя как борец с потреблением алкоголя. На примере этих процессов Беккер показывает, как создается социальная группа аутсайдеров и как то, что считалось безобидным, становится социально опасным и неприемлемым поведением. Несмотря на то, что Энслингер всего лишь один из тех, чья деятельность представляет интерес для социологии, Беккер уделяет ей особое внимание и показывает на примере Энслингера, как действуют люди, готовые в своих интересах манипулировать общественным мнением. Отношение Энслингера к исследователям, впрочем, тоже известно: попытки оппонировать ему оборачивались проблемами. Он организовал прослушку Альфреда Линдсмита, коллеги и друга Беккера, исследователя потребителей опиатов и автора статей о социальных факторах зависимости от наркотиков, а затем публично обвинял его в употреблении наркотиков. Обсуждая итоги слушаний в Конгрессе, Беккер отмечает, что потребителей марихуаны сделали аутсайдерами без их участия — в этой социальной драме активную роль сыграли государство и бизнес. В вопросе о потреблении марихуаны той двойственности и относительности понятия «аутсайдер», которую Беккер отмечает в случае джазовых музыкантов, нет — именно институты политической и экономической власти являются источником определений, навязанных обществу.

Один из поэтов-битников, Аллен Гинзберг, с которым Беккер был знаком, писал в 1966 году: «Замечательным социологическим исследованием, которое, я уверен, будет подготовлено до того, как мое поколение состарится, станет подробный анализ истории и тактики Бюро по делам наркотиков и его бывшего главы Гарри Энслингера по насаждению и тщательному выращиванию вражды к марихуане в общественном сознании в последние десятилетия до тех пор, пока ничего не подозревающую общественность не заставили принять неприкрытую ложь». Частично Беккер реализовал этот проект несколькими годами раньше.

Несмотря на то, что в отличие от многих социологов Беккер обращается к исследованию социальных проблем тех, кто оказывается вне рамок «приличного общества», он довольно скептично отнесся к идее о том, что социальные науки могут влиять на политику. Единственное, в чем он видит свою заслугу, — трансформация словаря, использующегося для описания «аустайдеров» (вместо злоупотребления, которое до некоторого времени применялось для описания таких практик, сейчас принято говорить просто об употреблении наркотиков). По-видимому, именно в этом заключается основная роль социолога, который пытается вывести из тени «приличного общества» аутсайдеров и указывает на условность их социального восприятия.

Источник

Попытка в деталях воссоздать культуру повседневности перестроечной Польши. Ольга Дренда, польская журналистка и переводчица, исходит из того, что воспоминания о 1980–1990-х путаны, призрачны и сильно искажены более поздним опытом. Метафорой такого искажения она выбирает «хонтологию», концепцию Жака Деррида, которая описывает особый тип существования призрака — существующего и несуществующего одновременно. За красивым и туманным сравнением скрывается, впрочем, вполне обычное коллекционирование примет времени в духе антропологии повседневности: газетные полосы, киноафиши, надписи на стенах, самодельные вывески, мебель, еда, игрушки.

«Хонтология» при этом написана предельно образно; иногда эта образность — по всей видимости, усугубленная буквальным переводом — кажется комичной («необитаемые планеты прямоугольных параллелепипедов»), иногда рождает литературные шедевры вроде такого: «Польша плавала в каком-то первичном космическом бульоне, над которым редко кто наклоняется, разве что когда нужно выловить из него какой-нибудь политический компромат».\

Волнуют автора, прежде всего, элементы визуальной культуры — например, западные ролики, с трудом вписывающиеся в местный менталитет. Или висящие на стенах кухни связки чеснока. Или специфический свет на фотокарточках тех лет: почему на них всегда все залито солнцем? откуда это теплое свечение? Ответы, правда, автора волнуют сильно меньше: возможно, дело в плохой пленке, а может быть, и в грязном воздухе.

Самая большая проблема собранной Дрендой коллекции как раз в отсутствии смысловой надстройки, внятной интерпретации. Чтение «Польской хонтологии» сравнимо с прогулкой по музею с неподписанными экспонатами. Возможно, отсутствие смысла скрасила бы радость узнавания, но музей к тому же не российской перестройки, а польской. За исключением мебельных стенок, развалов пиратских кассет и скетчей Бенни Хилла по телевизору, общего у нас, как оказалось, было не так уж много.

Источник