Блоги

Когда читаешь дебютный роман Шона Хэмилла, трудно поверить, что он написан начинающим автором. Не верите? А если то же самое скажет настоящий мастер жанра ужасов? Стивен Кинг высоко оценил эту необыкновенно красивую историю, заявив: «Если бы Джон Ирвинг когда-нибудь написал роман ужасов, получилось бы нечто похожее». Какие еще рекомендации тут нужны?

«Космология монстров» — это странная и удивительная смесь ужасов и фантастики. Ной Тернер, младший из троих детей, рассказывает историю своей семьи, охватывающую десятилетия взлетов и падений. Действие происходит в мире, пораженном разнообразными монстрами: как реальными, так и фантастическими.

Хэмилл поговорил с The Nerd Daily о своей любви и ненависти к Лавкрафту (который очень повлиял на «Космологию монстров» ), интересе к тому, что кроется за кулисами «Дома с привидениями», и рассказал, какая работа вымотала его всего за несколько недель.

«Космологию монстров» сложно назвать традиционным хоррором. Роман включает в себя элементы ужасов, фэнтези и фантастики. В результате про него сложно рассказать, чтобы не испортить некоторые из сюрпризов, которые есть у вас в рукаве! Как бы вы сами изложили синопсис своего дебютного романа?

«Космология монстров» — это роман ужасов о семье, управляющей аттракционом «Дом с привидениями», и монстрах — как метафорических, так и реальных, — которые преследуют их.

Как вы определились с названием «Космология монстров»?

Еще в 2014 году мой друг на Facebook поделился диаграммой сверхъестественных коллективных существительных, созданных Дэвидом Малки, в которой использовались такие фразы, как «шум клонов» или «пенсия инопланетян». Мне нравились игривость и поэтичность графика, и он месяцами крутился у меня в голове. Когда позже в том же году я начал писать роман, я вернулся к диаграмме, чтобы попытаться придумать свое собственное собирательное существительное для монстров. Поскольку в то время я много читал Лавкрафта, «космология» пришла ко мне почти сразу, и я понял, что у меня есть нужное название. Оно было с книгой с самого начала и никогда не менялось.

Давайте поговорим о монстре как о метафоре в литературе (вы знали, что это произойдет!) Это довольно стандартный троп в жанре ужасов, но в «Космологии монстров» чувствуется, что вы выходите за привычные границы. Когда вы работали над книгой, как вы сохраняли достоверность или избегали стандартных условностей «монстра» в литературе?

Существенную часть морали, вложенной в роман, можно отследить по одной из эпиграмм в самом начале. В ней рассказывается о Лоне Чейни, одном из величайших актеров-монстров эпохи немого кино. Выступления Чейни отражают наши глубочайшие страхи: тайный стыд, который, как мы думаем, делает нас недостойными любви. Подразумевается, что мы все несем это бремя, и мне было интересно исследовать, как идеи тайного стыда и токсичного недопонимания могут исказить жизнь, если не противостоять им.

Я был также очарован определением чудовищности. Это пластичное определение, которое обычно является неким противовесом актуальной общественной норме. Все, что выходит за рамки этой нормы, активно порицается, будь то гомосексуальность, полнота, телесные уродства, психические заболевания, пигментация кожи, даже леворукость и так далее. Мне было интересно исследовать эту идею честным, сложным способом.

Вы неоднократно упоминаете в романе Лавкрафта. Не могли бы вы немного рассказать о том, как его творчество работает в согласии с вашей сюжетной линией или против нее?

Работы Лавкрафта я одновременно люблю и ненавижу. Мне всегда нравилась идея его космического ужаса и невероятного искусства, которое он вдохновлял, но его проза чересчур суха, его повествования шаблонны, а его искусство неразрывно связано с расизмом и ксенофобией. И все же, несмотря на все это, «Космология монстров» глубоко обязана этому человеку и его творчеству. Структура романа — повествование от первого лица, рассказчик делится историей о своем путешествии в космическое неизвестное — очень похожа на лавкрафтовскую традицию. И существенная часть фантастических образов книги (которые я не хочу здесь портить) вдохновлена зверями и древними руинами в его фантастике. Космический нигилизм Лавкрафта — это эмоциональный фон «Космологии».

Но книга не останавливается на почитании — это также допрос с пристрастием. Мои проблемы с прозой Лавкрафта стали проблемами моих персонажей с прозой Лавкрафта. И там, где лавкрафтовское исследование чудовищного обычно останавливается в момент первого контакта, «Космология» начинает свою настоящую работу, подвергая сомнению идею чудовищности и «другого», а не довольствуясь легкими ответами.

Классический дом с привидениями, захватывающий аттракцион, который появляется почти в каждом городе США в канун Хэллоуина, является центральным «персонажем» в «Космологии монстров». Что побудило вас сделать его неотъемлемой частью истории семьи Тернер?

Когда мне было 20 и около того, я часто бывал в домах с привидениями. И мне всегда было любопытно, каково там, когда они закрываются на ночь, а работники снимают костюмы и грим. Кем были эти люди на самом деле? Каково это, когда драма твоей жизни разыгрывается на таком необычном фоне? Концепция была забавной для изучения, и в итоге она оказалась полезной для моих персонажей. Все Тернеры одержимы, а их семейный бизнес — впечатляющее, постоянно расширяющееся проявление их травмы. Ноа Тернер растет в этом храме боли, и это объясняет пути, которыми он пользуется, чтобы исследовать важные жизненные вопросы.

Персонажи в «Космологии монстров» довольно сложны и увлекательны. Если бы вам пришлось стать одним из персонажей вашего романа, кто бы это был и почему?

Спасибо за комплимент! Однако на этот вопрос трудно ответить. Книга ставит своих персонажей в весьма трудное положение, и я не уверен, что охотно оказался бы на их месте. Мы с Ноем ровесники, выросли в одном районе, у нас много общих страхов и тревог, так что это был бы самый очевидный выбор. Но в то же время я бы предпочел быть Юнис. Она талантлива, добра и очень отзывчива. Из всех персонажей, я думаю, именно она — та, кем я восхищаюсь и о ком забочусь больше всего.

Ваша авторская биография указывает на то, что вы «выросли на постоянной диете из литературных ужасов и фильмов о монстрах». В какой момент вы решили, что хотите стать писателем? Какие пугающие истории в итоге вдохновили вас начать писать?

В четвертом классе я написал сборник рассказов для «Дня молодых авторов» в моей школе, моим одноклассникам это понравилось. Что-то щелкнуло у меня в голове и уже никогда по-настоящему не переключалось. Что касается раннего вдохновения, то я подсел на книги «Страшные истории для рассказа в темноте» Элвина Шварца и Стивена Гаммела и на серию антологий Nickelodeon «Боишься ли ты темноты?». Монстры The Universal — особенно фильмы про Франкенштейна с Борисом Карлоффом в главной роли — произвели на меня большое впечатление, как и оба фильма «Охотники за привидениями» (и мультсериалы по ним).

«Оно» Стивена Кинга стало моим переломным моментом как читателя/писателя, потому что это была первая взрослая книга, в которой я хотел раствориться. Этот роман показался мне абсолютно захватывающим, действительно пугающим, но в то же время чудесным и пронизанным любовью к собственным персонажам. С тех пор я гоняюсь за этим особым кайфом — и как читающий человек, и как пишущий.

Мастерская писателей Айовы известна тем, что выпускает успешных романистов. Как выпускник этой престижной программы, не могли бы вы поделиться парой уроков, которые вы там усвоили и применили на практике?

Я многому научился в Айове, но, думаю, существенную часть того, что помогло мне в итоге как писателю, можно свести к одному очень простому (но безумно трудному для реализации) совету.

Всегда, всегда, всегда будьте честны. Независимо от того, пишете ли вы историю о том, как пара разводится или как шахтеры на астероидах сражаются с космическими пришельцами. Ваша работа как писателя заключается в том, чтобы погрузиться в каждый момент с персонажами, слушать их, а затем сообщать о том, что вы слышите и видите как можно более ясно и непосредственно. Не пытайтесь заставить свои творения вести себя определенным образом, потому что именно так, по вашему мнению, должна идти история. Не подражайте тому, что вы видели и слышали в других книгах или, что еще хуже, в фильмах и по телевизору. Копайте глубже. О чем думает ваша героиня во время своего первого поцелуя? Каково истинное эмоциональное состояние вашего астронавта при первой встрече с инопланетянином? Если вы честны — до неловкости честны — ответы обычно удивляют и радуют вас (и вашего читателя). Будьте честны, говорите правду так, как ее видят ваши персонажи, и позвольте драме развиваться из этой точки.

Сколько времени вам понадобилось, чтобы написать космологию монстров? Есть ли у вас график и привычки, которым вы следуете, когда пишете?

Я начал «Космологию» в ноябре 2014 года и закончил первый вариант в августе 2016-го. Мы с агентом доводили книгу до ума вплоть до осени 2017-го, когда мы продали ее Pantheon. И часть 2018 года я провел в работе над дальнейшими редакциями с сотрудниками издательства. В общем, это был четырехлетний процесс.

Во время работы над черновым вариантом я обычно пишу 1000 слов в день. Я предпочитаю писать утром от руки, потому что печатаю быстрее, чем думаю, а мне нравится замедляться и погружаться в свою историю. Обычно это занимает около 2 часов. Потом, если у меня есть время, я люблю гулять, слушать музыку и мечтать — о своем текущем проекте, а также о будущих. Аспирантура была прекрасна для этого. Я жил в пригороде Айова-Сити, который очень дружелюбен к пешеходам: можно с легкостью добраться до нескольких парков и пешеходных тропинок. Теперь, когда я живу в сельской Алабаме и снова занят «взрослой» работой, мне приходится писать по вечерам и ходить на беговой дорожке (или рисковать попасть под машину, блуждая по извилистым дорогам моего района в лесу). Но самое главное — найти время и для мечтаний, и для настоящей писательской работы.

После того, как первый черновик закончен, я печатаю его. Я люблю печатать 2000 слов в день, читая и перечитывая одновременно. Я могу напечатать и больше, но 2000, кажется, являются рубежом, после которого мое внимание начинает блуждать, а мои пальцы — делать ошибки. К тому времени, как я заканчиваю, у меня есть относительно отшлифованный второй черновик. Если я остаюсь доволен им, то отсылаю текст своим читателям (моему агенту, моей жене и т. д.). Если нет, я распечатываю его и начинаю переписывать от руки — и проделываю весь процесс снова и снова, пока не выйдет правильно (после чего текст, опять же, перейдет к предполагаемым читателям). Затем, как только я получаю их обратную связь, я начинаю процесс заново.

Эта игра в черновые метки продолжается, правок становится все меньше и меньше (они переходят от больших структурных элементов к отдельным сценам, даже к предложениям и словам), пока мои редакторы не скажут мне, что книга закончена и я могу выйти на улицу и поиграть (как в детстве).

Такой процесс работы, конечно, очень трудоемкий. Но это еще один важный урок с учебы, на этот раз специально от Пола Хардинга: «Вы не занимаетесь чтением и написанием романов, потому что вы одержимы эффективностью. Создание и потребление романов производит своего рода безвременье. Они занимают столько времени, сколько им нужно».

Источник

Успешный эволюционный проект

Современная наука придерживается мнения о том, что эволюционная линия, приведшая к появлению Homo sapiens, развивалась кустообразно, давая в том числе и тупиковые ответвления — отдельные виды вымирали.

Считается, что было по меньшей мере пять эволюционных проектов «наших далеких предков», но выжила лишь одна ветвь — Homo sapiens, благодаря чему мы, любимые, таковы, какие мы есть.

Эти пять видов (кроме сапиенсов — неандертальцы, эректусы, «хоббиты» и денисовцы) жили примерно 40 000 — 50 000 лет назад и отличались друг от друга сильнее, чем современные жители острова Борнео, скажем, от китайцев.

В целом представителей рода Homo в другие эпохи было больше. C точки зрения зоологии все они — люди, поэтому «почти человек» в заглавии книги следует читать как «почти человек современной анатомии», так называемый Homo sapiens sapiens. Но сотрудник Университета Витватерсранда под Йоханнесбургом, палеоантрополог Ли Бергер пишет не только о Homo. Под его руководством были обнаружены останки Australopithecus sediba и Homo naledi, которым он на правах первооткрывателя дал название.

В более широком смысле sediba и naledi — «почти человеки», поскольку они гоминины (или гоминиды), к которым принадлежит современный человек, а также вымершие виды, генетически более близкие к нему, чем к современным человекообразным обезьянам. (Как уточняет научный редактор книги Станислав Дробышевский, «в семейство гоминиды входит подсемейство гоминины. <...> Термин „гоминид" приобрел в современной антропологии более широкое значение, уступив свои первоначальные функции — описывать современного человека разумного и его ближайших (живущих ныне или вымерших) родственников — термину „гоминин"»).

Еще один «скелет в шкафу» (шутка, конечно: ученым относительно давно это известно) — у большинства современных людей есть «частичка» неандертальца. Если очень упрощать эту историю, то примерно 100 000 лет назад, когда сапиенсы начали выходить из Африки и селиться на Ближнем Востоке, они встретились с неандертальцами и познали друг друга. Потом сапиенсы постепенно, этап за этапом, заселили всю Евразию, потом пришли в Австралию, в Центральную, Восточную и, наконец, Западную Европу, где около 45 000 лет назад снова пересеклись с неандертальцами. Но следов этой встречи в геноме уже не обнаружено (либо скрещиваний не было, либо их совместные дети по какой-то причине вымерли).

Так что у современного европейца с неандертальцем много общего. А вообще нет примеси неандертальских генов только у коренных африканцев — тех, чьи предки никогда не покидали Африку.

Пальцы без точечного захвата

Итак, первое открытие Ли Бергера и его экспедиции — кости Australopithecus sediba, обнаруженные в 2008 году в пещере Малапа (так назвал это место Бергер; «мой дом» на языке сесото). Она находится всего в 15 километрах от прославленных местонахождений Стеркфонтейн и Сварткранс.

Первую находку совершенно случайно совершил Мэттью, девятилетний сын Бергера:

«Мэтт стоял на коленях у расколотого молнией пня, <...> держа в руках камень размером с мяч для регби. <...> Люди, пережившие автомобильные аварии, порой описывают произошедшее как черно-белый немой фильм. Примерно так я запомнил тот момент. Из камня отчетливо торчала кость: я сразу же узнал ее — это была ключица гоминина».

Прежде чем изучать окаменелости, их надо извлечь из камня. Для этого нужно провести долгую и кропотливую процедуру, называемую препарированием. Ее осуществляют специально обученные люди на специальных граверных станках с пневматическим приводом. Рабочая часть инструмента — заостренный вольфрамовый наконечник, в трубку которого подается сжатый воздух, из-за чего наконечник колеблется вверх-вниз с амплитудой в несколько микрон. Это как если бы муравей работал перфоратором соответствующих размеров. Процесс скрупулезно отслеживается через бинокулярный микроскоп. Вибрация наконечника регулируется, чтобы ни в коем случае не повредить кость. И так день за днем.

Исследования показали, что в Малапе, повторимся, нашли останки неизвестных доселе Australopithecus sediba. Были обнаружены два скелета возрастом примерно 1,95–1,78 млн лет.

Как гоминиды оказались в пещере? Скорее всего, они попали в естественную ловушку (например, когда искали здесь источник воды). Потом из верхней части пещеры частично разложившиеся тела смыли ливни, на дне останки оказались погребены под слоем осадка. Некоторые блоки горной породы с останками вынесло на поверхность после взрыва динамита при шахтерских работах (когда-то в этих местах добывали известняк).

Хотя у sediba много «человеческого» (прямохождение, слабо выступающие скулы, характерная форма носовых костей, небольшие коренные зубы, ряд особенностей строения таза), они весьма близки к современным и древним обезьянам: их роднит малый размер мозга и длинные руки для передвижения по деревьям.

Интересно строение кисти рук sediba. У современного человека сравнительно длинный и сравнительно сильный большой палец, противопоставленный остальным, что позволяет сделать «точечный захват», прикоснуться большим пальцем к мизинцу, свести все в щепоть. Это принципиально важно для изготовления орудий труда.

У sediba — очень длинный палец, длиннее, чем у современного человека. Как пишет Бергер, в каком-то смысле это «сверхчеловеческий» палец. При этом нет некоторых запястных костей, поэтому указательный палец прикреплялся к кисти так, что не мог при помощи «щипка» с большим пальцем точечно захватывать предметы.

«Шкуродеры» на пути к «братской могиле»

Следующее открытие было сделано в известных спелеологам-экстремалам пещерах Райзинг Стар («Восходящая Звезда») все в той же ЮАР (50 км от Йоханнесбурга). Там нашли останки Homo naledi, ранее ученому миру неизвестного (naledi на сесото означает «звезда»).

Останки множества «человеков звездных» нашли на дне пещерной камеры Диналеди, добраться до которой чрезвычайно сложно. Среди прочего, нужно преодолеть спуск/восхождение по почти отвесной и очень скользкой от постоянно капающей воды поверхности, а также «шкуродеры» — очень узкие лазы, пройти которые можно только ползком (если повезет с комплекцией).

«Спустя полчаса я решил наконец поразмыслить над сложившейся ситуацией: острый выступ впивался мне в ребро, со всех сторон на меня нещадно давили стенки, вытянув правую руку вперед, я пытался цепляться ею, чтобы хоть как-то продвигаться дальше, в то время как моя левая рука оказалась из-за тесноты тоннеля плотно прижатой к телу. Перед собой я мог видеть лишь каменный пол, поскольку, стоило мне едва поднять голову, раздавался глухой металлический стук каски о потолок. <...> Я застрял в этом покрытом липким слоем грязи тоннеле; лягая и дрыгая ногами позади себя, пытался зацепить крепкий выступ, чтобы протиснуться дальше», — так Бергер описывает путешествие по «шкуродеру» под названием Путь Супермена.

Для того, чтобы извлечь останки, необходимо было собрать команду из таких же «суперменов». Что и было сделано: по стечению обстоятельств, все участники экспедиции оказались «супервуменами». Бергер написал в Facebook пост о том, что ему нужны люди, «обладающие отличными знаниями в археологии / палеонтологии, умеющие работать на раскопках, с опытом работы в пещерных условиях (опыт работы в горах будет преимуществом), но самое главное — очень худого телосложения и желательно небольшого роста; не должны страдать клаустрофобией».

Из несколько сотен резюме отобрали 60, после дальнейших собеседований осталось шестеро. Чуть раньше двое сами отказались: девушка на последнем этапе разуверилась в своих способностях, а единственный прошедший кастинг парень сказал, что соврал о своих габаритах.

В итоге костяк экспедиции сформировался исключительно женский: Марина Эллиотт, Линдсей Ивс, Элен Фьюрригел, Алия Гуртов, Ханна Моррис и Бекка Пешотто.

По всей пещере раскинули сеть радио- и видеосвязи, провели электричество для подключения необходимых устройств, а вся информация обрабатывалась в Командном центре наверху.

Если оставить драматические подробности, в конечном итоге на поверхность подняли около 1 500 костей и зубов. Некоторые скелеты удалось собрать почти полностью.

Выяснилось, что Homo naledi ходили на двух ногах, были небольшого роста (144–148 см). Объем их мозга составлял 465–550 куб. см. При этом ребра, плечи и вся тазовая часть имели более примитивную морфологию. Скорее всего, naledi также перемещались по деревьям.

О многом может рассказать морфология кисти, в которой, как мы уже сказали, противопоставленный всем остальным большой палец играет очень значимую роль. В Райзинг Стар нашли практически полный лучезапястный сустав.

Особенно обращала на себя внимание маленькая трапециевидная кость между основанием большого и указательного пальца (именно она позволяет соединить пальцы в «щипок» для точечного захвата предмета), практически идентичная соответствующей кости у современного человека. При этом концевые фаланги были шире, чем у нас с вами, а большой палец длинный, но не «сверхчеловеческий», как у sediba. В общем, кисть naledi оказалась во всех смыслах «почти человеческой».

На останках были замечены поздние незначительные сколы (вероятно, когда-то здесь побывали спелеологи и задели кости), но никаких иных повреждений — например, следов зубов хищников — не было. Обнаружили разве что следы древних улиток, которые тысячелетиями добывали из костей кальций для своих панцирей. И шесть птичьих костей (предположительно, совиных), а также несколько зубов разных плохо определяемых грызунов.

Более того, спустя некоторое время была найдена еще одна камера с останками naledi.

Возникает вопрос: каким образом так много «почти человеков» очутились в столь труднодоступных местах?

«Поразительный контекст находок: все изгибы, тоннели, подъемы и спуски — все это с ходу отметало все простые объяснения. Кости были абсолютно лишены любых царапин, покусов и тому подобных следов, характерных для костей, оставшихся от трапезы некоего пещерного хищника. Минеральный же контекст определенно указывал на то, что останки никоим образом не могли быть внесены внутрь напором воды. У нас были останки по меньшей мере дюжины индивидов, от детей до стариков, так что пришлось также проститься и с версией, что перед нами была лишь парочка неудачников naledi, окончивших здесь свое исследование местных пещер. <...> Так какие же версии у нас оставались? Намеренное захоронение усопших, когда по решению всей популяции происходит целенаправленное погребение мертвецов именно в этих подземных камерах».

Эту версию оспаривают. Так или иначе, Ли Бергер подчеркивает, что погребение усопших — совершенно не свойственное животным поведение. Оно служит одной из отличительных черт именно человеческой культуры (хотя погребение может быть очень разным, например, тело могут отдать на растерзание хищникам). Антропологи до сих пор спорят, хоронили ли, например, своих мертвецов неандертальцы, у которых был большой мозг и продвинутая технологическая культура, соперничавшая с культурой кроманьонцев.

Тут Ли Бергер размышляет: если у Homo naledi мозг примерно в три раза меньше, чем у современного человека, возможно ли, чтобы столь архаические существа задавались вопросами о смерти и обладали таким сложным социальным образованием, как погребение?

Осознание смерти в том или ином виде есть у шимпанзе и горилл, которые «выказывают совершенно очевидные сигналы тревоги и обеспокоенности, когда индивиды их группы пропадают или умирают». Аналогичная история наблюдается почти у всех социально организованных млекопитающих, включая дельфинов и слонов. Но «культурной» практики какой-либо манипуляции с телом умерших ни у одного из этих видов нет.

Это еще один вопрос без ответа — но один из возможных ответов на него способен значительно изменить наше представление об истории человеческого становления.

Источник

Успешный эволюционный проект

Современная наука придерживается мнения о том, что эволюционная линия, приведшая к появлению Homo sapiens, развивалась кустообразно, давая в том числе и тупиковые ответвления — отдельные виды вымирали.

Считается, что было по меньшей мере пять эволюционных проектов «наших далеких предков», но выжила лишь одна ветвь — Homo sapiens, благодаря чему мы, любимые, таковы, какие мы есть.

Эти пять видов (кроме сапиенсов — неандертальцы, эректусы, «хоббиты» и денисовцы) жили примерно 40 000 — 50 000 лет назад и отличались друг от друга сильнее, чем современные жители острова Борнео, скажем, от китайцев.

В целом представителей рода Homo в другие эпохи было больше. C точки зрения зоологии все они — люди, поэтому «почти человек» в заглавии книги следует читать как «почти человек современной анатомии», так называемый Homo sapiens sapiens. Но сотрудник Университета Витватерсранда под Йоханнесбургом, палеоантрополог Ли Бергер пишет не только о Homo. Под его руководством были обнаружены останки Australopithecus sediba и Homo naledi, которым он на правах первооткрывателя дал название.

В более широком смысле sediba и naledi — «почти человеки», поскольку они гоминины (или гоминиды), к которым принадлежит современный человек, а также вымершие виды, генетически более близкие к нему, чем к современным человекообразным обезьянам. (Как уточняет научный редактор книги Станислав Дробышевский, «в семейство гоминиды входит подсемейство гоминины. <...> Термин „гоминид" приобрел в современной антропологии более широкое значение, уступив свои первоначальные функции — описывать современного человека разумного и его ближайших (живущих ныне или вымерших) родственников — термину „гоминин"»).

Еще один «скелет в шкафу» (шутка, конечно: ученым относительно давно это известно) — у большинства современных людей есть «частичка» неандертальца. Если очень упрощать эту историю, то примерно 100 000 лет назад, когда сапиенсы начали выходить из Африки и селиться на Ближнем Востоке, они встретились с неандертальцами и познали друг друга. Потом сапиенсы постепенно, этап за этапом, заселили всю Евразию, потом пришли в Австралию, в Центральную, Восточную и, наконец, Западную Европу, где около 45 000 лет назад снова пересеклись с неандертальцами. Но следов этой встречи в геноме уже не обнаружено (либо скрещиваний не было, либо их совместные дети по какой-то причине вымерли).

Так что у современного европейца с неандертальцем много общего. А вообще нет примеси неандертальских генов только у коренных африканцев — тех, чьи предки никогда не покидали Африку.

Пальцы без точечного захвата

Итак, первое открытие Ли Бергера и его экспедиции — кости Australopithecus sediba, обнаруженные в 2008 году в пещере Малапа (так назвал это место Бергер; «мой дом» на языке сесото). Она находится всего в 15 километрах от прославленных местонахождений Стеркфонтейн и Сварткранс.

Первую находку совершенно случайно совершил Мэттью, девятилетний сын Бергера:

«Мэтт стоял на коленях у расколотого молнией пня, <...> держа в руках камень размером с мяч для регби. <...> Люди, пережившие автомобильные аварии, порой описывают произошедшее как черно-белый немой фильм. Примерно так я запомнил тот момент. Из камня отчетливо торчала кость: я сразу же узнал ее — это была ключица гоминина».

Прежде чем изучать окаменелости, их надо извлечь из камня. Для этого нужно провести долгую и кропотливую процедуру, называемую препарированием. Ее осуществляют специально обученные люди на специальных граверных станках с пневматическим приводом. Рабочая часть инструмента — заостренный вольфрамовый наконечник, в трубку которого подается сжатый воздух, из-за чего наконечник колеблется вверх-вниз с амплитудой в несколько микрон. Это как если бы муравей работал перфоратором соответствующих размеров. Процесс скрупулезно отслеживается через бинокулярный микроскоп. Вибрация наконечника регулируется, чтобы ни в коем случае не повредить кость. И так день за днем.

Исследования показали, что в Малапе, повторимся, нашли останки неизвестных доселе Australopithecus sediba. Были обнаружены два скелета возрастом примерно 1,95–1,78 млн лет.

Как гоминиды оказались в пещере? Скорее всего, они попали в естественную ловушку (например, когда искали здесь источник воды). Потом из верхней части пещеры частично разложившиеся тела смыли ливни, на дне останки оказались погребены под слоем осадка. Некоторые блоки горной породы с останками вынесло на поверхность после взрыва динамита при шахтерских работах (когда-то в этих местах добывали известняк).

Хотя у sediba много «человеческого» (прямохождение, слабо выступающие скулы, характерная форма носовых костей, небольшие коренные зубы, ряд особенностей строения таза), они весьма близки к современным и древним обезьянам: их роднит малый размер мозга и длинные руки для передвижения по деревьям.

Интересно строение кисти рук sediba. У современного человека сравнительно длинный и сравнительно сильный большой палец, противопоставленный остальным, что позволяет сделать «точечный захват», прикоснуться большим пальцем к мизинцу, свести все в щепоть. Это принципиально важно для изготовления орудий труда.

У sediba — очень длинный палец, длиннее, чем у современного человека. Как пишет Бергер, в каком-то смысле это «сверхчеловеческий» палец. При этом нет некоторых запястных костей, поэтому указательный палец прикреплялся к кисти так, что не мог при помощи «щипка» с большим пальцем точечно захватывать предметы.

«Шкуродеры» на пути к «братской могиле»

Следующее открытие было сделано в известных спелеологам-экстремалам пещерах Райзинг Стар («Восходящая Звезда») все в той же ЮАР (50 км от Йоханнесбурга). Там нашли останки Homo naledi, ранее ученому миру неизвестного (naledi на сесото означает «звезда»).

Останки множества «человеков звездных» нашли на дне пещерной камеры Диналеди, добраться до которой чрезвычайно сложно. Среди прочего, нужно преодолеть спуск/восхождение по почти отвесной и очень скользкой от постоянно капающей воды поверхности, а также «шкуродеры» — очень узкие лазы, пройти которые можно только ползком (если повезет с комплекцией).

«Спустя полчаса я решил наконец поразмыслить над сложившейся ситуацией: острый выступ впивался мне в ребро, со всех сторон на меня нещадно давили стенки, вытянув правую руку вперед, я пытался цепляться ею, чтобы хоть как-то продвигаться дальше, в то время как моя левая рука оказалась из-за тесноты тоннеля плотно прижатой к телу. Перед собой я мог видеть лишь каменный пол, поскольку, стоило мне едва поднять голову, раздавался глухой металлический стук каски о потолок. <...> Я застрял в этом покрытом липким слоем грязи тоннеле; лягая и дрыгая ногами позади себя, пытался зацепить крепкий выступ, чтобы протиснуться дальше», — так Бергер описывает путешествие по «шкуродеру» под названием Путь Супермена.

Для того, чтобы извлечь останки, необходимо было собрать команду из таких же «суперменов». Что и было сделано: по стечению обстоятельств, все участники экспедиции оказались «супервуменами». Бергер написал в Facebook пост о том, что ему нужны люди, «обладающие отличными знаниями в археологии / палеонтологии, умеющие работать на раскопках, с опытом работы в пещерных условиях (опыт работы в горах будет преимуществом), но самое главное — очень худого телосложения и желательно небольшого роста; не должны страдать клаустрофобией».

Из несколько сотен резюме отобрали 60, после дальнейших собеседований осталось шестеро. Чуть раньше двое сами отказались: девушка на последнем этапе разуверилась в своих способностях, а единственный прошедший кастинг парень сказал, что соврал о своих габаритах.

В итоге костяк экспедиции сформировался исключительно женский: Марина Эллиотт, Линдсей Ивс, Элен Фьюрригел, Алия Гуртов, Ханна Моррис и Бекка Пешотто.

По всей пещере раскинули сеть радио- и видеосвязи, провели электричество для подключения необходимых устройств, а вся информация обрабатывалась в Командном центре наверху.

Если оставить драматические подробности, в конечном итоге на поверхность подняли около 1 500 костей и зубов. Некоторые скелеты удалось собрать почти полностью.

Выяснилось, что Homo naledi ходили на двух ногах, были небольшого роста (144–148 см). Объем их мозга составлял 465–550 куб. см. При этом ребра, плечи и вся тазовая часть имели более примитивную морфологию. Скорее всего, naledi также перемещались по деревьям.

О многом может рассказать морфология кисти, в которой, как мы уже сказали, противопоставленный всем остальным большой палец играет очень значимую роль. В Райзинг Стар нашли практически полный лучезапястный сустав.

Особенно обращала на себя внимание маленькая трапециевидная кость между основанием большого и указательного пальца (именно она позволяет соединить пальцы в «щипок» для точечного захвата предмета), практически идентичная соответствующей кости у современного человека. При этом концевые фаланги были шире, чем у нас с вами, а большой палец длинный, но не «сверхчеловеческий», как у sediba. В общем, кисть naledi оказалась во всех смыслах «почти человеческой».

На останках были замечены поздние незначительные сколы (вероятно, когда-то здесь побывали спелеологи и задели кости), но никаких иных повреждений — например, следов зубов хищников — не было. Обнаружили разве что следы древних улиток, которые тысячелетиями добывали из костей кальций для своих панцирей. И шесть птичьих костей (предположительно, совиных), а также несколько зубов разных плохо определяемых грызунов.

Более того, спустя некоторое время была найдена еще одна камера с останками naledi.

Возникает вопрос: каким образом так много «почти человеков» очутились в столь труднодоступных местах?

«Поразительный контекст находок: все изгибы, тоннели, подъемы и спуски — все это с ходу отметало все простые объяснения. Кости были абсолютно лишены любых царапин, покусов и тому подобных следов, характерных для костей, оставшихся от трапезы некоего пещерного хищника. Минеральный же контекст определенно указывал на то, что останки никоим образом не могли быть внесены внутрь напором воды. У нас были останки по меньшей мере дюжины индивидов, от детей до стариков, так что пришлось также проститься и с версией, что перед нами была лишь парочка неудачников naledi, окончивших здесь свое исследование местных пещер. <...> Так какие же версии у нас оставались? Намеренное захоронение усопших, когда по решению всей популяции происходит целенаправленное погребение мертвецов именно в этих подземных камерах».

Эту версию оспаривают. Так или иначе, Ли Бергер подчеркивает, что погребение усопших — совершенно не свойственное животным поведение. Оно служит одной из отличительных черт именно человеческой культуры (хотя погребение может быть очень разным, например, тело могут отдать на растерзание хищникам). Антропологи до сих пор спорят, хоронили ли, например, своих мертвецов неандертальцы, у которых был большой мозг и продвинутая технологическая культура, соперничавшая с культурой кроманьонцев.

Тут Ли Бергер размышляет: если у Homo naledi мозг примерно в три раза меньше, чем у современного человека, возможно ли, чтобы столь архаические существа задавались вопросами о смерти и обладали таким сложным социальным образованием, как погребение?

Осознание смерти в том или ином виде есть у шимпанзе и горилл, которые «выказывают совершенно очевидные сигналы тревоги и обеспокоенности, когда индивиды их группы пропадают или умирают». Аналогичная история наблюдается почти у всех социально организованных млекопитающих, включая дельфинов и слонов. Но «культурной» практики какой-либо манипуляции с телом умерших ни у одного из этих видов нет.

Это еще один вопрос без ответа — но один из возможных ответов на него способен значительно изменить наше представление об истории человеческого становления.

Источник

Успешный эволюционный проект

Современная наука придерживается мнения о том, что эволюционная линия, приведшая к появлению Homo sapiens, развивалась кустообразно, давая в том числе и тупиковые ответвления — отдельные виды вымирали.

Считается, что было по меньшей мере пять эволюционных проектов «наших далеких предков», но выжила лишь одна ветвь — Homo sapiens, благодаря чему мы, любимые, таковы, какие мы есть.

Эти пять видов (кроме сапиенсов — неандертальцы, эректусы, «хоббиты» и денисовцы) жили примерно 40 000 — 50 000 лет назад и отличались друг от друга сильнее, чем современные жители острова Борнео, скажем, от китайцев.

В целом представителей рода Homo в другие эпохи было больше. C точки зрения зоологии все они — люди, поэтому «почти человек» в заглавии книги следует читать как «почти человек современной анатомии», так называемый Homo sapiens sapiens. Но сотрудник Университета Витватерсранда под Йоханнесбургом, палеоантрополог Ли Бергер пишет не только о Homo. Под его руководством были обнаружены останки Australopithecus sediba и Homo naledi, которым он на правах первооткрывателя дал название.

В более широком смысле sediba и naledi — «почти человеки», поскольку они гоминины (или гоминиды), к которым принадлежит современный человек, а также вымершие виды, генетически более близкие к нему, чем к современным человекообразным обезьянам. (Как уточняет научный редактор книги Станислав Дробышевский, «в семейство гоминиды входит подсемейство гоминины. <...> Термин „гоминид" приобрел в современной антропологии более широкое значение, уступив свои первоначальные функции — описывать современного человека разумного и его ближайших (живущих ныне или вымерших) родственников — термину „гоминин"»).

Еще один «скелет в шкафу» (шутка, конечно: ученым относительно давно это известно) — у большинства современных людей есть «частичка» неандертальца. Если очень упрощать эту историю, то примерно 100 000 лет назад, когда сапиенсы начали выходить из Африки и селиться на Ближнем Востоке, они встретились с неандертальцами и познали друг друга. Потом сапиенсы постепенно, этап за этапом, заселили всю Евразию, потом пришли в Австралию, в Центральную, Восточную и, наконец, Западную Европу, где около 45 000 лет назад снова пересеклись с неандертальцами. Но следов этой встречи в геноме уже не обнаружено (либо скрещиваний не было, либо их совместные дети по какой-то причине вымерли).

Так что у современного европейца с неандертальцем много общего. А вообще нет примеси неандертальских генов только у коренных африканцев — тех, чьи предки никогда не покидали Африку.

Пальцы без точечного захвата

Итак, первое открытие Ли Бергера и его экспедиции — кости Australopithecus sediba, обнаруженные в 2008 году в пещере Малапа (так назвал это место Бергер; «мой дом» на языке сесото). Она находится всего в 15 километрах от прославленных местонахождений Стеркфонтейн и Сварткранс.

Первую находку совершенно случайно совершил Мэттью, девятилетний сын Бергера:

«Мэтт стоял на коленях у расколотого молнией пня, <...> держа в руках камень размером с мяч для регби. <...> Люди, пережившие автомобильные аварии, порой описывают произошедшее как черно-белый немой фильм. Примерно так я запомнил тот момент. Из камня отчетливо торчала кость: я сразу же узнал ее — это была ключица гоминина».

Прежде чем изучать окаменелости, их надо извлечь из камня. Для этого нужно провести долгую и кропотливую процедуру, называемую препарированием. Ее осуществляют специально обученные люди на специальных граверных станках с пневматическим приводом. Рабочая часть инструмента — заостренный вольфрамовый наконечник, в трубку которого подается сжатый воздух, из-за чего наконечник колеблется вверх-вниз с амплитудой в несколько микрон. Это как если бы муравей работал перфоратором соответствующих размеров. Процесс скрупулезно отслеживается через бинокулярный микроскоп. Вибрация наконечника регулируется, чтобы ни в коем случае не повредить кость. И так день за днем.

Исследования показали, что в Малапе, повторимся, нашли останки неизвестных доселе Australopithecus sediba. Были обнаружены два скелета возрастом примерно 1,95–1,78 млн лет.

Как гоминиды оказались в пещере? Скорее всего, они попали в естественную ловушку (например, когда искали здесь источник воды). Потом из верхней части пещеры частично разложившиеся тела смыли ливни, на дне останки оказались погребены под слоем осадка. Некоторые блоки горной породы с останками вынесло на поверхность после взрыва динамита при шахтерских работах (когда-то в этих местах добывали известняк).

Хотя у sediba много «человеческого» (прямохождение, слабо выступающие скулы, характерная форма носовых костей, небольшие коренные зубы, ряд особенностей строения таза), они весьма близки к современным и древним обезьянам: их роднит малый размер мозга и длинные руки для передвижения по деревьям.

Интересно строение кисти рук sediba. У современного человека сравнительно длинный и сравнительно сильный большой палец, противопоставленный остальным, что позволяет сделать «точечный захват», прикоснуться большим пальцем к мизинцу, свести все в щепоть. Это принципиально важно для изготовления орудий труда.

У sediba — очень длинный палец, длиннее, чем у современного человека. Как пишет Бергер, в каком-то смысле это «сверхчеловеческий» палец. При этом нет некоторых запястных костей, поэтому указательный палец прикреплялся к кисти так, что не мог при помощи «щипка» с большим пальцем точечно захватывать предметы.

«Шкуродеры» на пути к «братской могиле»

Следующее открытие было сделано в известных спелеологам-экстремалам пещерах Райзинг Стар («Восходящая Звезда») все в той же ЮАР (50 км от Йоханнесбурга). Там нашли останки Homo naledi, ранее ученому миру неизвестного (naledi на сесото означает «звезда»).

Останки множества «человеков звездных» нашли на дне пещерной камеры Диналеди, добраться до которой чрезвычайно сложно. Среди прочего, нужно преодолеть спуск/восхождение по почти отвесной и очень скользкой от постоянно капающей воды поверхности, а также «шкуродеры» — очень узкие лазы, пройти которые можно только ползком (если повезет с комплекцией).

«Спустя полчаса я решил наконец поразмыслить над сложившейся ситуацией: острый выступ впивался мне в ребро, со всех сторон на меня нещадно давили стенки, вытянув правую руку вперед, я пытался цепляться ею, чтобы хоть как-то продвигаться дальше, в то время как моя левая рука оказалась из-за тесноты тоннеля плотно прижатой к телу. Перед собой я мог видеть лишь каменный пол, поскольку, стоило мне едва поднять голову, раздавался глухой металлический стук каски о потолок. <...> Я застрял в этом покрытом липким слоем грязи тоннеле; лягая и дрыгая ногами позади себя, пытался зацепить крепкий выступ, чтобы протиснуться дальше», — так Бергер описывает путешествие по «шкуродеру» под названием Путь Супермена.

Для того, чтобы извлечь останки, необходимо было собрать команду из таких же «суперменов». Что и было сделано: по стечению обстоятельств, все участники экспедиции оказались «супервуменами». Бергер написал в Facebook пост о том, что ему нужны люди, «обладающие отличными знаниями в археологии / палеонтологии, умеющие работать на раскопках, с опытом работы в пещерных условиях (опыт работы в горах будет преимуществом), но самое главное — очень худого телосложения и желательно небольшого роста; не должны страдать клаустрофобией».

Из несколько сотен резюме отобрали 60, после дальнейших собеседований осталось шестеро. Чуть раньше двое сами отказались: девушка на последнем этапе разуверилась в своих способностях, а единственный прошедший кастинг парень сказал, что соврал о своих габаритах.

В итоге костяк экспедиции сформировался исключительно женский: Марина Эллиотт, Линдсей Ивс, Элен Фьюрригел, Алия Гуртов, Ханна Моррис и Бекка Пешотто.

По всей пещере раскинули сеть радио- и видеосвязи, провели электричество для подключения необходимых устройств, а вся информация обрабатывалась в Командном центре наверху.

Если оставить драматические подробности, в конечном итоге на поверхность подняли около 1 500 костей и зубов. Некоторые скелеты удалось собрать почти полностью.

Выяснилось, что Homo naledi ходили на двух ногах, были небольшого роста (144–148 см). Объем их мозга составлял 465–550 куб. см. При этом ребра, плечи и вся тазовая часть имели более примитивную морфологию. Скорее всего, naledi также перемещались по деревьям.

О многом может рассказать морфология кисти, в которой, как мы уже сказали, противопоставленный всем остальным большой палец играет очень значимую роль. В Райзинг Стар нашли практически полный лучезапястный сустав.

Особенно обращала на себя внимание маленькая трапециевидная кость между основанием большого и указательного пальца (именно она позволяет соединить пальцы в «щипок» для точечного захвата предмета), практически идентичная соответствующей кости у современного человека. При этом концевые фаланги были шире, чем у нас с вами, а большой палец длинный, но не «сверхчеловеческий», как у sediba. В общем, кисть naledi оказалась во всех смыслах «почти человеческой».

На останках были замечены поздние незначительные сколы (вероятно, когда-то здесь побывали спелеологи и задели кости), но никаких иных повреждений — например, следов зубов хищников — не было. Обнаружили разве что следы древних улиток, которые тысячелетиями добывали из костей кальций для своих панцирей. И шесть птичьих костей (предположительно, совиных), а также несколько зубов разных плохо определяемых грызунов.

Более того, спустя некоторое время была найдена еще одна камера с останками naledi.

Возникает вопрос: каким образом так много «почти человеков» очутились в столь труднодоступных местах?

«Поразительный контекст находок: все изгибы, тоннели, подъемы и спуски — все это с ходу отметало все простые объяснения. Кости были абсолютно лишены любых царапин, покусов и тому подобных следов, характерных для костей, оставшихся от трапезы некоего пещерного хищника. Минеральный же контекст определенно указывал на то, что останки никоим образом не могли быть внесены внутрь напором воды. У нас были останки по меньшей мере дюжины индивидов, от детей до стариков, так что пришлось также проститься и с версией, что перед нами была лишь парочка неудачников naledi, окончивших здесь свое исследование местных пещер. <...> Так какие же версии у нас оставались? Намеренное захоронение усопших, когда по решению всей популяции происходит целенаправленное погребение мертвецов именно в этих подземных камерах».

Эту версию оспаривают. Так или иначе, Ли Бергер подчеркивает, что погребение усопших — совершенно не свойственное животным поведение. Оно служит одной из отличительных черт именно человеческой культуры (хотя погребение может быть очень разным, например, тело могут отдать на растерзание хищникам). Антропологи до сих пор спорят, хоронили ли, например, своих мертвецов неандертальцы, у которых был большой мозг и продвинутая технологическая культура, соперничавшая с культурой кроманьонцев.

Тут Ли Бергер размышляет: если у Homo naledi мозг примерно в три раза меньше, чем у современного человека, возможно ли, чтобы столь архаические существа задавались вопросами о смерти и обладали таким сложным социальным образованием, как погребение?

Осознание смерти в том или ином виде есть у шимпанзе и горилл, которые «выказывают совершенно очевидные сигналы тревоги и обеспокоенности, когда индивиды их группы пропадают или умирают». Аналогичная история наблюдается почти у всех социально организованных млекопитающих, включая дельфинов и слонов. Но «культурной» практики какой-либо манипуляции с телом умерших ни у одного из этих видов нет.

Это еще один вопрос без ответа — но один из возможных ответов на него способен значительно изменить наше представление об истории человеческого становления.

Источник

«Пушкин — наше все» — фраза, которая в современной России может означать все что угодно. Представители различных взглядов могут поднимать ее на щит, приводить как пример русского культурного колониализма или даже подтрунивать над ее тривиальностью. Между тем у этого высказывания был конкретный контекст и значение, за которым стояла система взглядов, разработанная нечасто вспоминаемым сегодня русским поэтом и критиком середины XIX века Аполлоном Григорьевым: его биография, написанная славистом Робертом Виттакером, совсем недавно вышла вторым изданием (первое было двадцать лет назад).

Аполлон Григорьев был очень интересным персонажем: почитатель европейской культуры и один из главных теоретиков русского почвенничества с хаотическим образом жизни, замечательный поэт и критик, чье критическое наследие, по мнению автора книги, значит даже больше, чем его поэзия. «Григорьев от самого отчаянного атеизма одним скачком переходил в крайний аскетизм и молился перед образом, налепляя и зажигая на всех пальцах восковые свечи», — вспоминал Фет, снимавший у родителей Григорьева комнату во время учебы в Москве. Все это говорит о том, что главной чертой Григорьева была двойственность, или парадоксальность, которую сам он считал чертой, присущей всякому русскому человеку. Таким Григорьева видел и Достоевский, который отмечал эту двойственность и называл его «русским Гамлетом» и «самым русским из русских». Именно Григорьев уже после смерти послужит прототипом для Дмитрия Карамазова.

Книга носит подзаголовок «Последний русский романтик» — такова была самоидентификация Григорьева в поздний период его творчества, и она действительно определяет его особое положение в культуре того времени. Сформировавшийся в юности под влиянием философии Гегеля, которому он впоследствии предпочтет Шеллинга, Григорьев пронес через всю жизнь идеи о роли личности в истории и искусстве, а также представления о произведении искусства как высшей форме реального. Не будет большим преувеличением сказать, что эти идеи он противопоставлял как главным идеологическим течениям своего времени, так и самой действительности.

Обретаясь где-то между западниками и славянофилами, между позитивистами и идеалистами, но никогда полностью не разделяя ни одну из этих позиций, Григорьев разработал собственный критический метод, получивший название «органическая критика», и с помощью него рассматривал ключевые художественные произведения своего времени. Его критика основывалась на своего рода идеализме, почерпнутом из поздней философии Шеллинга, и на самостоятельно разработанных Григорьевым понятиях «почва», «народность», «веяние» и других.

Но не стоит подозревать Григорьева в показном консерватизме, с которым сегодня принято связывать некоторые их этих понятий. Виттакер указывает, что подобная тенденция возникла сразу после смерти Григорьева, которого авторы некоторых журналов начинали в некрологах записывать в славянофилы — направление, к которому Григорьев относился столь же критически, как и к западникам. В большей степени указанные понятия зависят от принципов органической критики и с этой точки зрения вытекают из глубины реального и являются ее сутью — ее «идеалом». Опираясь на Шеллинга, Григорьев определял идеал как нечто ощутимое и реальное, обладающее «ароматом» и «цветом», которые источают реальные феномены, и благодаря этому ему удалось создать неповторимые метафоры, передающие отношение искусства к жизни.

Одним из самых ярких примеров органической критики стал цикл статей, посвященных роли Пушкина в русской культуре. И роль эту тоже нельзя назвать консервативной или охранительной, поскольку она, по мысли Григорьева, сочетала в себе максимальную открытость внешнему с полновесным осознанием собственной самобытности:

«А Пушкин — наше все: Пушкин — представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что остается нашим душевным, особенным после всех столкновений с чужим, с другими мирами. Пушкин — пока единственный полный очерк нашей народной личности, самородок, принимавший в себя, при всевозможных столкновениях с другими особенностями и организмами, все то, что принять следует, полный и цельный, но еще не красками, а только контурами набросанный образ народной нашей сущности, — образ, который мы долго еще будем оттенять красками. Сфера душевных сочувствий Пушкина не исключает ничего до него бывшего и ничего, что после него было и будет правильного и органически-нашего. Сочувствия ломоносовские, державинские, новиковские, карамзинские, — сочувствия старой русской жизни и стремления новой, — все вошло в его полную натуру в той стройной мере, в какой бытие послепотопное является сравнительно с бытием допотопным, в той мере, которая определяется русскою душою. Когда мы говорим здесь о русской сущности, о русской душе, — мы разумеем не сущность народную допетровскую и не сущность послепетровскую, а органическую целость...»

Другой аспект органической критики — ее противоположность критике исторической или прогрессистской, в рамках которой история литературы рассматривается как бесконечное развитие от худшего к лучшему. Вместо этого органическая критика предлагает рассматривать особые связи, существующие между искусством и жизнью, и описание этих связей у Григорьева иногда приобретает едва ли не мистический оттенок:

«Для меня „жизнь" есть действительно нечто таинственное, то есть потому таинственное, что она есть нечто неисчерпаемое, „бездна, поглощающая всякий конечный разум", по выражению одной старой мистической книги, — необъятная ширь, в которой нередко исчезает, как волна в океане, логический вывод какой бы то ни было умной головы, — нечто даже ироническое, а вместе с тем полное любви в своей глубокой иронии, изводящее из себя миры за мирами...

<...>

Но этот кипящий океан жизни оставляет постепенные отсадки своего кипения в прошедшем — и в прошедшем, то есть в отсадках-то этих, мы и можем уловлять органические законы совершившихся жизненных процессов, — больше еще: имеем право и возможность, уловивши в отсадках процессов несколько повторившихся не раз законов, умозаключать о возможности их нового повторения, хотя, конечно, в совершенно новых, неведомых нам формах. Затем, так как отсадки могут быть разбиты на известные категории и так как каждая категория жизненных процессов может быть названа известным именем, это имя, составляющее, так сказать, душу процесса, становится для нас на степень силы жизненной, породившей и руководящей этот процесс. Вместе с тем, рассматривая один за другим эти различные, как пласты, лежащие перед нами в отсадках процессы, мы не можем не видеть между ними преемственной логической связи, не можем, одним словом, не дойти до органического созерцания. Чтоб не дойти до него, мы должны совершенно насильственно и притом даже en pure perte [фр. „без всякой пользы"] остановить работу нашего мышления, ибо авось либо хоть на мышление не лишит нас прав новое учение. (Увы! на него-то именно и лишает! — просишь ты прибавить.)».

Чтобы лучше понять положения разработанного Григорьевым типа критики и его биографию, Виттакер погружает читателя в то время, в котором Григорьев жил. Нужно сказать, что получается это у него наилучшим образом, поскольку кроме подробно изложенного интеллектуального и жизненного пути Григорьева на страницах книги представлена также широчайшая перспектива его эпохи. Из нее мы узнаем, на каких постулатах основывались учения западников и славянофилов, как эти направления возникли, как менялась интеллектуальная атмосфера от десятилетия к десятилетию — и как менялись взгляды конкретных людей, с которыми Григорьеву в разное время приходилось жить и сотрудничать (а в их число входили Гоголь, Фет, Полонский, Островский, Толстой, Тургенев, братья Достоевские и многие другие).

Хотя идеи Григорьева при его жизни и повлияли на некоторых крупных авторов — таких, например, как автор «Преступления и наказания», — но все же широкого признания не получили. Оно пришло только в начале следующего века, в эпоху модерна — зато пришло с большим шумом. Историк литературы Альфред Бем превозносил Григорьева как критика, на полстолетия опередившего свое время, а поэт и критик Владимир Княжнин провозглашал его «нашим современником». Александр Блок утверждал, что нападки Григорьева на «теоретиков» в письмах из Оренбурга вполне сопоставимы с идеями, высказанными Розановым в книге «Опавшие листья» (1913). Наибольшие же похвалы излил на Григорьева писатель и литературовед Леонид Гроссман. В статье «Основатель новой критики» (1914) он объявил Григорьева «одним из величайших европейских критиков новейшей формации» и первым (по значению) критиком России, превосходящим даже Белинского. Гроссман утверждал, что основные идеи Григорьева соответствуют последнему слову современной мысли: предшественник Бергсона и обладатель синтезирующего мировоззрения, Григорьев в толковании Гроссмана оказывался ближе современной науке, чем Белинский, Сент-Бёв, Карлейль или Тэн. «Органическая критика», по мнению Гроссмана, была важна не только как первая попытка в России создать законченную философскую систему литературной критики, но и оставалось лучшей и наиболее действенной системой.

Значительную часть книги занимает подробный анализ поэтических произведений Григорьева, в том числе лирических циклов «Борьба», «Титании», «Venezia la bella» и «Вверх по Волге», которые после пятидесятилетнего забвения вместе с другими григорьевскими стихотворениями издал высоко ценивший его поэзию Александр Блок.

Завершается книга исчерпывающим описанием роли уже самого Григорьева в истории русской культуры:

«Григорьев стоял на своей независимой точке зрения, остававшейся в пределах главных традиций русской мысли. За свою независимость он заплатил дорогой ценой: идя не в ногу с другими, он оказался в одиночестве. Он не только отстаивал свои взгляды, независимые от общепринятых в его дни, но и писал в манере и стиле, не похожих на манеру и стиль современников. Его сугубо личная, интроспективная, интимная манера подходит больше беседе, а не формальному трактату. Этот стиль соответствует тому необычному месту, которое Григорьев занимает в русской литературе — месту самого значительного критика-поэта. Русская литература знает многих поэтов-критиков: Ломоносов в восемнадцатом веке, Пушкин — в девятнадцатом, Блок — в двадцатом. Поэты, они были также авторами значительных критических работ. Критики, которые писали стихи, но для которых главной сферой деятельности была все же критика, — редкое явление в русской литературе. О Григорьеве можно, пожалуй, сказать, что он писал критику в лирическом стиле. Естественно, что его современники — братья по цеху — жаловались, что его стиль не соответствует принятому стандарту.

Григорьев, конечно, не был последним в России романтиком. Но он был последним представителем первого и самого продолжительного в России романтического периода, длившегося с конца восемнадцатого по середину девятнадцатого века. Как последний русский романтик Григорьев исповедовал все патентованные принципы романтизма: абсолютные идеалы, национальную самобытность, искусство как высшую форму выражения и познания. Себя он назвал „ненужным человеком", и в этом самоопределении слышатся нотки не только вызова утилитарным требованиям современных ему критиков-позитивистов, но и отчаяния из-за падения дорогих ему романтических ценностей. Даже сейчас он остается мостом, перекинутым в прошлое, каким видел его Блок. Тем, кто сегодня изучает русскую литературу, культуру России и необъятную душу русского национального характера, хорошо пройти по этому мосту — возвратиться в последние годы романтической эры и познакомиться с „органическим" взглядом Григорьева на ту культуру и на время, в которое он жил».

За подробностями рекомендуем обратиться непосредственно к книге о последнем русском романтике.

Источник

Интервью с автором романа «Поселок на реке Оредеж»

Книга Анаит Григорян о двух сестрах поразила критиков и стала образцом «новой деревенской прозы». Истории персонажей, в которых много любви, но мало умения эту любовь выразить, снискали благосклонность читателей толстых журналов. Роман вошел в шорт-листы литературных премий «Лицей» и «Фикшн35», а также лонг-листы премий «Ясная поляна», «Большая книга» и «Созидающий мир».

Биология и литература находятся немного в разных плоскостях. Как и когда пришло решение писать художественную прозу?

Изначально я хотела получить естественно-научное образование и выбрала своей специальностью биологию, которой интересовалась со школьных времён, если конкретнее, то иммунологию. Но, к сожалению, уже во время работы над кандидатской диссертацией я поняла, что недостаточно увлечена своей профессией, чтобы посвятить ей всю жизнь. Я любила работу в лаборатории, мне нравилось планировать и проводить эксперименты, но я не посвящала этому каждую минуту, а чтобы быть настоящим учёным, мало просто интересоваться или быть прилежным, нужно быть абсолютно погружённым в тему своего исследования. То есть в какой-то момент я поняла, что если останусь в профессии, то стану если не плохим, то недостаточно хорошим учёным.

Что касается собственно литературных занятий, то писать я начала довольно поздно, лет в двадцать семь. Но я никогда не предполагала, что стану писателем. Я действительно всю жизнь придумывала персонажей и происходящие с ними истории, но когда история слишком большая, трудно удержать её в памяти целиком, к тому же, мне было интересно работать над стилем, находить единственно точные сочетания слов, чтобы выразить ту или иную мысль или эмоцию, так что в конце концов я стала записывать придуманное. Можно ли это было назвать литературой? Мне кажется, скорее это была некая техника, вроде упражнений в прописи. Литература стала моим занятием в тот момент, когда я перестала сочинять и история пришла ко мне как некое предчувствие, это был роман «Diis igniotis» про исследователя-шумеролога, опубликованный впоследствии в журнале «Урал». После завершения работы над каждым новым романом я никогда не могу сказать, буду ли я продолжать заниматься художественной прозой.

Скажите, научная база сильно отражается на литературном стиле? Влияет на выбор тем для книг и на манеру изложения?

Думаю, да: естественно-научный взгляд на мир — это то, что нельзя изменить, если он уже сформировался. Я не знаю, насколько это ощущается в романе «Посёлок на реке Оредеж», но, скорее всего, в новом тексте читатели почувствуют это в полной мере. Я представляю себе сбор материала для текста скорее как экспедицию, нежели как работу с другими текстами и чужим опытом — думаю, это главное. Мне нужно всё посмотреть самой, погрузиться в интересующую меня среду, поговорить с людьми, услышать их истории, их манеру речи. Для меня литература в том числе — и способ исследования мира и человека.

Мой коллега в Японии обычно приходит в ужас из-за того, что я заговариваю не только с людьми, не внушающими опасений, но и с охранниками борделей, проститутками, бездомными, но это ведь часть моей работы, и, думаю, людям всегда нужен кто-то, кто может их выслушать, тем более, ничто из услышанного я не переношу в свои тексты «как есть». В поисках моего персонажа я могу подняться на самый высокий этаж небоскрёба и спуститься в самую глубокую яму — это правда.

Темы я специально не выбираю — скорее, сюжеты сами меня находят, просто в какой-то момент я понимаю, что вот об этом будет моя следующая книга. Можно очень долго искать и не находить, а можно просто идти по улице без особенной цели и вдруг почувствовать, что новая история возникла у тебя в голове, и тут уж ничего не поделаешь — придётся отправляться в путешествие и собирать для неё материал, проводить долгие вечера за работой над сюжетом, стилем, характерами персонажей и редактурой, иными словами, делать всё то, что составляет трудную писательскую работу, далёкую от привычных представлений о вдохновении и радости творчества.

Современную прозу читаете? Есть любимые авторы или книги?

К сожалению, на русском языке практически не читаю: и потому, что не хватает времени, и потому, что русский текст, особенно хорошо написанный, мешает работать над своим. Но любимые авторы, конечно, есть: люблю прозу Александры Николаенко и Марии Авериной и очень рада, что моя книга вышла с книгой Марии «Контур человека: мир под столом» в одной серии. Проза Александры Николаенко в свое время меня поразила, а совсем недавно она прислала мне фрагменты своего нового романа «Муравьиный бог»: судя по всему, это будет великолепный роман, всё её творчество — огромная поэма, которую хочется читать вслух, надрывный плач и колдовское причитание. Вообще, мне кажется, что Николаенко своими текстами заговаривает боль целого мира, как знахарка заговаривает больной зуб. Я видела также черновики нового текста Марии Авериной, мне они очень понравились, я боюсь перехвалить, но мне кажется, что следующая книга будет даже лучше предыдущей, и я с нетерпением жду её в завершённом виде. Прекрасные тексты у писателя из Еревана Ованеса Азнауряна, мне очень нравятся его рассказы и роман «Три церкви», опубликованный в «Эксмо», и вот пока непрочитанной лежит книга «В ожидании весны». Я всё надеюсь, что у меня год-два не будет никаких идей для собственной прозы, и я смогу вернуться к чтению, потому что читаю я всегда медленно, и каждая новая книга для меня — событие.

Сейчас много споров о жанровой литературе. Насколько, по-вашему, велик разрыв между Большой литературой и беллетристикой и в чем он заключается?

Почему-то считается, что так называемая «Большая литература» и беллетристика противоположны и даже враждебны друг другу, что Большая литература — это что-то такое очень умное, скучное, напечатанное убористым шрифтом и обязательно без картинок, а беллетристика — это что-то развлекательное и бессмысленное. Почему книга не может быть одновременно увлекательной и сложной, что дурного в динамичном сюжете и ярких персонажах — у Достоевского всё это есть, и отчего-то его романы не перестают быть ни Большой литературой, ни отличной беллетристикой.

Если автор с первого абзаца высокомерно заявляет мне, что он здесь не для того, чтобы меня развлекать, то я как читатель не намерена продираться сквозь нагромождения его философских размышлений и лирических отступлений, сколь бы они ни были высокоинтеллектуальны. Мне также не нравится позиция «литературы для избранных»: я самый обыкновенный человек, пишу для людей и читать тоже хочу то, что написано для людей, и я считаю, что за красивым перекладыванием слов и не сложностью, но нарочитой усложнённостью авторы нередко пытаются скрыть пустоту. Так что этот разрыв между Большой литературой и беллетристикой, думаю, создан искусственно, есть просто хорошая литература — это может быть формально «Большая литература», детектив, триллер или любовный роман, это может быть написано очень сложно или очень просто.

Мои любимые писатели — Фёдор Михайлович Достоевский и Томас Манн, но это не мешает мне любить детективы, мистику и ужасы, и мне всегда нравились авторы, которые умеют удержать интерес читателя лихо закрученной интригой, потрясти неожиданным финалом, заставить сердце биться чаще. В широком смысле литература ведь именно это и делает — заставляет сердца биться чаще. Я с удовольствием и интересом читаю Стивена Кинга и Харуки Мураками — формально это «беллетристика», но книги этих авторов, на мой взгляд, просто хороши и всё ещё могут многому меня научить.

«Поселок на реке Оредеж» — книга о сложном времени 90-х, времени, когда рухнули надежды многих. Что испытываете к своим героям, когда помещаете их в такие жизненные обстоятельства? Как сложилась судьба героев? Считается, что писатель — это прежде всего личный опыт. Какой cвой личный опыт более всего помог? И как ваш личный опыт связан с вашими героями?

С Вашего позволения я объединю ответы на эти вопросы. Моё детство пришлось на 90-е, и «Посёлок на реке Оредеж» — книга, практически целиком основанная на моём личном опыте. Но мне хотелось написать о том времени без привычной «чернухи» и угрюмой беспросветности, которой оно окутано в современной культурной (не скажу — литературной) традиции. Я ведь писала о детях, а дети — это всегда мечты и надежды. Сбылись ли они... это, конечно, на усмотрение читателей: судя по отзывам, большинство прочитавших роман всё же уверены, что у Кати и Лены всё сложилось хорошо, и даже если им не удалось уехать из Посёлка, всё равно они по-своему счастливы. Кто-то думает иначе. Если бы я была не автором, а читателем романа, то, наверное, согласилась бы с первыми. Как автор я честно скажу: не знаю, я ведь рассказала только часть их жизни.

У меня была мысль написать роман про повзрослевших Катю и Лену, но я от неё отказалась: мне стало страшно, вдруг у них всё не сложилось, жизнь пошла наперекосяк, он стали несчастными. Писатель ведь обязан следовать логике текста, он не в силах её изменить, а моё отношение к литературным персонажам мало чем отличается от отношения к живым людям: я люблю их, сочувствую им, и мне всегда жаль, когда с персонажем происходит что-то трагическое. В этом смысле я даже больше переживаю за взрослых персонажей романа, ведь их жизни уже сложились, и, хотя у каждого из них есть свой «свет в оконце», все они по-своему несчастны.

Как появилась идея романа? И намеренно ли была выбрана такая структура: 2000-ый год, а 1998 — после?

Первые наброски я начала делать ещё в 2015 году и написала цикл рассказов «Долгое лето» про сестёр Комаровых. У меня было много материала, который я не собирала специально. Говорят, каждый человек может написать в жизни хотя бы одну книгу: о своём детстве. «Посёлок на реке Оредеж» и стал моей книгой о детстве: уже будучи взрослой, я поехала в деревню Красницы, где в мои школьные годы мы снимали дачу, и события далёкого прошлого явственно возникли в моей памяти. У персонажей романа, правда, весьма условные прототипы, но, как я и говорила, история приходит как предчувствие, то есть как нечто туманное и трудно улавливаемое в словах, а не как чёткая идея. Роман возникает из солнечного света, как-то по-особенному осветившего траву, или из случайно подсмотренной сценки, из мелодии. Я никогда не пыталась в этом разобраться, поскольку, как только магия превращается в механику, она исчезает.

Структура романа была выбрана намеренно: его вторая часть более трагична, и мне не хотелось, чтобы читатель ощущал, будто он спускается в тёмный колодец, полный невыплаканных слёз. Благодаря такой структуре текста, читая вторую часть, человек уже знает, что всё было хорошо, и надежда победила — хотя бы в пределах романного времени. Для меня было важно, чтобы текст давал надежду персонажам и читателю, а поскольку в этом тексте сквозной сюжет всё же не главное, он состоит скорее из отдельных историй, у меня не было задачи сохранять интригу повествования. Если в жизни время всегда линейно и надежда устремлена лишь в будущее, то литература в силах немного нарушить это правило.

Номинация в «Большой книге», дважды номинация «Ясной поляны» — это большая радость для каждого писателя. В этом году — новая номинация, Фикшн35. Что чувствуете — радость, напряжение от ожидания возможной критики, ответственность?

Конечно же, я чувствую ответственность. Когда моя книга попала в лонг- и шортлисты крупных премий, я беспокоилась, что не оправдаю доверия моего редактора, что книга будет отвергнута профессиональным сообществом и читателями. Я никогда не подавала свои тексты на премии самостоятельно, за исключением единственного случая — премии «Лицей», и, если бы можно было не участвовать в премиях, я бы в них не участвовала, потому что где есть премии, там есть конкуренция, а какая, строго говоря, может быть конкуренция в литературе: мой текст ведь никто кроме меня не напишет. Но премии — это часть литературного мира и важный механизм продвижения книг, система ориентиров для определённой части читателей, которые следят за премиальным процессом. Поэтому я решила для себя, что это скорее дело издательств, организаторов и жюри премий, которые каждый год берут на себя огромный труд прочитать, прочувствовать и оценить наши тексты.

А за рецензиями и отзывами следите? Как вы оцениваете критику — она помогает или мешает? И чье мнение о своих книгах особенно важно?

После того, как книга написана и издана, она принадлежит читателям, они вправе судить её, хвалить или ругать на своё усмотрение. Критика не помогает и не мешает, поскольку невозможно уже что-либо изменить в изданном тексте. Отзывы важны для меня как некий непрямой диалог, свидетельство эмоциональной связи автора и читателей. Я благодарна людям, высказывающим своё мнение, каким бы оно ни было, хотя специально за рецензиями и отзывами не слежу. Мне важно мнение редактора, поскольку редактор — единственный человек, с которым я могу обсудить ещё не готовый текст, сделать его лучше.

Этим летом вышел сборник рассказов «Все на дачу!», издательство собрало действительно звездную компанию: Дина Рубина, Мария Аверина, Валерия Пустовая, Татьяна Соловьева, Булат Ханов. У вас там тоже немного ностальгический рассказ «Лето девяносто восьмого». Почему снова тематика девяностых?

В романе «Посёлок на реке Оредеж» есть такие персонажи, упомянутые вскользь — «бесстыжие сёстры с той стороны реки». Несколько человек, прочитав роман, попросили меня рассказать историю этих сестёр, и я написала рассказ, из которого вышло, что сёстры не такие уж бесстыжие, а, наоборот, очень воспитанные, добрые девочки. У меня не было цели возвращаться к тематике 90-х, скорее, я просто дописала какой-то фрагмент мира, не вошедший в рассказы «Долгое лето» и роман «Посёлок на реке Оредеж». Очень рада, что мой небольшой рассказ оказался в компании произведений таких замечательных писателей.

Сегодня почти все авторы имеют странички в соцсетях, блоги и активно общаются с читателями. Но у вас есть страничка в японском твиттере! Расскажите, как в нем протекает писательская жизнь?

У меня есть страничка в фейсбуке, но она закрытая и предназначена для общения с друзьями и коллегами, главным образом с людьми, которых я знаю лично, либо с кем очень давно дружу в сети. Честно сказать, я не готова вести открытый блог для общения с читателями — главным образом потому, что культура общения в русскоязычном сегменте интернета удручающе низкая, но не только поэтому. Общаясь с человеком, я стараюсь уделить ему максимум моего внимания и душевных сил, а при наличии большого блога это становится невозможным, эмоциональные связи распыляются, общение делается поверхностным. Для меня это совершенно неприемлемо, мне нужно «видеть» человека, иметь возможность внимательно отнестись к его словам, поддержать в случае необходимости. Если всего этого нет — смысл коммуникации для меня теряется.

Японский твиттер я завела не так давно, где-то около полугода назад. Это как раз было связано с пандемией коронавируса: я потеряла возможность встречаться с моим преподавателем японского языка, а в связи с тем, что все ВУЗы начали срочно перестраиваться на дистанционное обучение, она была так загружена работой, что мы несколько месяцев не могли заниматься даже онлайн. Я испугалась, что останусь с японским в полном одиночестве, ведь иностранный язык требует живого общения, завела блог и обратилась за помощью к японским литераторам. Я пишу в своем блоге в основном про переводы японской литературы на русский, про кинематограф, про архитектуру Санкт-Петербурга и про местную флору и фауну, а также записываю в него свои сны и короткие фантастические истории. Мне важно, чтобы блог был интересен моим друзьям, чтобы как-то отблагодарить их за то, что они помогают мне изучать язык и каждый день пишут мне комментарии и личные сообщения, в которых разбирают те или иные сложные вопросы иероглифики и грамматики. Надеюсь, что у меня это получается.

Я знаю, вы сейчас заканчиваете работу над новой книгой. Можете немного рассказать, о чем она?

Это роман о Японии, это отчасти мистический детектив, в нём очень много смешных моментов и есть трагические и страшные, и один из центральных персонажей в нем — банковский менеджер из России. Правда, сама не ожидала, что когда-нибудь напишу что-то подобное. Я не очень люблю западную литературу о Японии, в которой японцы представляются в лучшем случае закрытыми и непонятными, а в худшем — просто отталкивающими. В какой-то момент я поняла, что хочу рассказать о другой Японии и других японцах, которых знаю я, но замысел романа возник не из этого. Два года назад я сидела в одном пропахшем рыбой ресторанчике в далекой японской провинции, вокруг меня происходила какая-то обычная повседневная жизнь, за окном шел проливной дождь, потому что это был как раз сезон тайфунов, и мне вдруг стало интересно, кто все эти люди вокруг меня и какие тайны может скрывать этот сонный городок, о существовании которого не все японцы-то догадываются.

Вы меня спрашивали про разграничение Большой литературы и жанровой, и мне самой любопытно, как воспримут этот роман критики и читатели, потому что я-то сама не задумывалась над тем, что в итоге получится в жанровом отношении, меня вообще мало волнуют классификации, мне нужно решить поставленные художественные задачи и рассказать интересную историю.

Источник

Смерть остается одной из констант существования человека — его неизбежным пределом, единственной вещью, от которой не сбежать (в отличие даже от секса). Тем не менее она меняется. Речь не только о способе мыслить смерть, о ее отношениях с религией, наукой, политикой. Меняется и само умирание, и сейчас оно меняется едва ли не динамичнее, чем когда-либо в истории. Самый простой пример здесь — споры об эвтаназии, которым Мохов посвящает отдельную главу. Речь не только о праве человека на собственную смерть (праве, в котором ему по привычке отказывает государство, хотя основания этого отказа становятся все более проблематичными). Речь еще и о том, что благодаря достижениям медицины смерть стала расплывчатым понятием: как отделить живого человека от организма, уже лишенного человечности? Где расположена жизнь: в сердце? в мозгу? еще где-то? Что делать, когда тот или иной из этих органов умирает, но тело продолжает жить? Мохов подробно разбирает конкретные случаи, породившие многообразные этические и юридические споры. За этими спорами стоит действительно тревожное открытие: смерть перестала быть очевидным фактом и стала территорией разногласий, феноменом, который приходится определять заново.

Логичным образом такая проблематизация смерти заставляет по-новому поставить и вопрос о бессмертии. Западная секулярная культура делает вид, что преодолела озабоченность посмертным существованием и интересуется только земной жизнью, но на деле бессмертие остается ее одержимостью — вещью вытесненной, но возвращающейся (Мохов не формулирует это так, но вывод напрашивается). Причем граница между поисками максимального продления жизни и тягой к бессмертию абсолютному оказывается расплывчатой, теряется вместе со старой границей смерти. Здесь Мохов анализирует разнообразные технологические искания — от экспериментов «биохакеров», стремящихся переделать несовершенную человеческую природу при помощи генной инженерии (некоторые из них достаточно комичны: так, один ученый вживил себе ген медузы, надеясь, что начнет светиться в темноте), до поисков «цифрового бессмертия» — способа скопировать личность человека на небиологический носитель и отделить ее от смертного тела (то, что лет сорок назад было фантазиями авторов киберпанка, сейчас становится предметом вполне серьезных исследований). Темной стороной такого размывания границ смерти оказывается, к примеру, популярность фильмов о зомби — произведений, на свой лад также ставящих вопрос об ускользании знакомого предела и в несерьезной форме разыгрывающих эту носящуюся в воздухе тревогу.

Впрочем, там, где смерть остается старой — по крайней мере в биологическом смысле, все тоже меняется. Если трансформации статуса смерти исследуются в дискурсе эвтаназии, то отношения со смертью традиционной — в состоянии паллиативной помощи умирающим. Именно благодаря развитию паллиативной помощи в Европе умирание стало не испытанием перед грядущей жизнью, не постыдным проявлением слабости, а предметом заботы, общественной проблемой. В современном обществе это внимание к процессу умирания постепенно превратилось в целую индустрию с разнообразными услугами, позволяющими уйти из жизни с максимальным комфортом, органичную часть общества потребления. Тем не менее, хотя обеспеченным западным людям никто не мешает умирать в свое удовольствие, крайне популярным стало в последние годы так называемое «движение за осознание смерти». В отличие от разного рода одержимых смертью готических субкультур, движение это на редкость дружелюбное: люди встречаются в тематических кафе, ведут блоги и убеждают общество относиться к смерти легко. Цель его — окончательно лишить смерть всякого оттенка запредельности, трепета, превратить в абсолютно органичную часть жизни.

Стоит сказать, что сам Мохов довольно близок последнему из трендов. Непривычный к этому направлению литературы читатель будет ожидать от исследователя смерти декадентского флера, грозной критики лицемерной жизни, хоть какого-то оттенка vanitas. Ничего подобного у Мохова нет: он гуманист, привержен здравому смыслу (и иногда в этой здравости несколько утомителен), либеральным ценностям. Сильных ощущений или шокирующих откровений от этой книги ожидать не стоит, но это вполне достойное введение в тему.

«Как мы будем говорить о смерти в XXI веке, решается уже сейчас. Одно можно сказать с уверенностью: смерть, как и сто, и двести лет назад, является универсальным инструментом познания мира и человека. Чем больше мы говорим о смерти, тем лучше понимаем самих себя»

Источник

В серии «Литературные памятники русского быта» вышло новое издание дневника Юрия Нагибина. Спустя два с половиной десятилетия после первой публикации текст, казавшийся парадоксальным постскриптумом к долгой карьере советского классика, окончательно превратился в главное его произведение

Юрий Нагибин был воплощением советского литературного мейнстрима. Эта позиция была почти уникальной. Печатные писатели в позднем СССР либо были приспособленцами, либо, если принимали литературное дело всерьез, моментально оказывались хоть на слабую толику фрондерами (даже будучи абсолютно искренними коммунистами). Нагибин всю жизнь балансировал между двумя полюсами и овладел этим навыком в совершенстве. Роль автора, принятого властью, получающего все ее блага (шоферы, путевки, премии и собрания) и одновременно не теряющего лица, отстаивающего свою немного аляповатую, но абсолютно личную интонацию (меланхолия пополам с моралью, любовь к смачным подробностям всех сортов), не совсем удобного и поэтому вызывающего доверие интеллигентного читателя,— эта промежуточная роль не была дана ему по природной склонности. Наоборот, она была результатом напряженного труда, охоты за успехом в разных его вариантах.

Нагибин вообще был охотником — за женщинами, заграничными поездками, впечатлениями. А также собственно за утками, вальдшнепами и тетеревами. К досаде не увлеченного этим видом досуга читателя, пространные описания охоты занимают изрядную часть его дневника. Из них следует: он вовсе не был охотником блестящим — так же как не был и блестящим литератором. Но, как и литератором, он был охотником увлеченным и целеустремленным. Добивался не всего, чего хотел, но почти всегда многого. И всегда оставался не удовлетворен. Его дневник — хроника этой погони и этой неудовлетворенности.

Первое издание его вышло в 1995 году — через год после смерти автора — и тогда оказалось почти сенсацией (отчасти ее готовили поздние нагибинские тексты, более радикальные и по языку, и по содержанию, чем привычная его проза, но эффект от дневника был сильнее). Выяснилось, что этот умеренный писатель всю жизнь терпеть не мог советскую власть, считал большую часть собственной работы безнадежной халтурой, записывал неприглядные подробности своей и чужой интимной жизни, скрупулезно фиксировал всевозможные мелкие подлости и падения знакомых, был, несмотря на все триумфы, обижен на весь мир. Он от души презирал народ, трудовые и боевые подвиги которого время от времени воспевал, презирал начальство, с которым волей-неволей был на короткой ноге, презирал творческую интеллигенцию (включая большинство приятелей-шестидесятников), в представителях которой, за редкими исключениями, видел таких же карьеристов, выкручивающихся в утомительной погоне за крохами славы.

За двадцать пять лет, прошедших с момента первой публикации, шок поблек, и природу этого текста можно разглядеть яснее. Кажется, что самое удивительное в «Дневнике» — не сам факт его существования, не драмы автора и не зафиксированные в нем свидетельства и суждения (среди них есть действительно остроумные, но они тонут в потоке желчи и жалоб). Удивительнее то, что Нагибин решил сам подготовить свой дневник к печати.

Это не вполне обычная ситуация: на пороге смерти известный писатель перепечатывает на машинке свои записи двадцати-тридцатилетней давности о том, как кто-то спер на приеме конфеты, кто-то схватил чужую жену за коленку, у кого-то загноился свищ в заднице. При этом он кое-что все же правит, вставляет кое-какие комментарии. Это делает дневник не обычным «человеческим документом», а сознательным литературным актом.

Чуткий к истории литературы Нагибин в конце жизни, похоже, ощущал, что сто с лишним опубликованных книг не гарантируют в ней ему видного места, что он уходит в прошлое вместе с ненавистным ему государством. Этого места, репутации настоящего классика он страстно желал. Он почти не сравнивал себя с современниками, но только с Чеховым и Буниным, взвешивал едва ли не каждый рассказ на предмет попадания в вечность и понимал, что весят они недостаточно. «Дневник» должен был это изменить, стать той самой главной книгой — настоящей большой вещью, которую он всю жизнь готовился написать и так и не написал.

Это довольно отчаянный и тоже на редкость амбициозный жест: большая литература здесь должна возникнуть из отбросов и осколков, из того, что не могло войти в опубликованные вещи (Нагибин, конечно же, пользовался дневником как сырьем для рассказов и очерков, но при перепечатывании изъял большую часть отработанного материала). Это большая литература особенного рода. Неожиданным образом из дневника выясняется: кумиром юности Нагибина был Луи-Фердинанд Селин. В своих печатных текстах он не мог предъявить это родство, в дневнике оно хорошо чувствуется. Речь не о стиле, а об установке на разоблачение социальной жизни как лживой и никому не приятной игры, человеческого бытия — как череды низких отправлений, о жесте выворачивания нутра в самом физиологическом смысле.

В 1955 году тридцатипятилетний Нагибин формулирует: «чтобы узнать себя по-настоящему, надо узнать себя жалким». К узнаванию других это, разумеется, относится не в меньшей степени. Забавно, что это откровение случается на фоне первого большого успеха: на экран выходит бесстыдный мюзикл «Гость с Кубани», с которого начинается нагибинская карьера в кинематографе, публикуется сборник «Зимний дуб», куда входит и знаменитый заглавный рассказ.

Успех этот связан с лицемерием разной меры, лакировкой, ненавистной «халтурой» (это слово Нагибина навязчиво преследует). «Правда» дневника должна выступить противоядием. Однако чтобы писать подобную разоблачительную правду, надо обладать либо аналитическим складом ума, либо настоящей беспощадностью. У Нагибина не было ни того ни другого. Он любил красное словцо больше точной мысли, был слишком зависим от чужого мнения, чтобы позволить себе позу гордого одиночки даже наедине с собой, и был сентиментален — в смысле не внимания к чувствам других, но готовности всякий момент потонуть в мареве ностальгии и сожаления. Обнаружение в себе человека «жалкого» слишком легко превращалось в жалость к себе, скепсис к соблазнам сменялся приступом жадности. Кажется, Нагибин это понимал.

Жест выворачивания наизнанку не вполне удавался, но в самой этой неудаче был размах и, как ни странно, честность. Явить себя разочарованным циником, человеком презрительным и двуличным — все это легче, чем явить себя человеком, у которого все не очень получилось. В том числе не очень получилась и последняя попытка, отбросив весь нажитый скарб, пролезть-таки в игольное ушко большой истории литературы. Именно эта честность и сработала. В итоге сотни рассказов, повестей, очерков и сценариев оказались фоном, деталями биографии, а «Дневник» в восприятии читателей действительно стал главной книгой Нагибина.

«Я все время хотел почувствовать себя настоящим. Все мое существование наполнено было ложью, потому что я всегда был очень хорошо защищен, я никогда не страдал по-настоящему. Я натравливал себя на страдание, от которого тут же ускользал с помощью нехитрого защитного маневра. Я играл с собой во всякие игры: в признательность, в жалость, в любовь, в заинтересованность, но всегда где-то во мне оставался твердый, холодный, нерастворимый осадок. И смутно ощущая его в себе, я думал: нет, это еще не я, это еще не моя жалость, любовь, заинтересованность»

«Ни от природы, ни от людей я не получаю конечного удовольствия. Каждое новое впечатление воспринимается как новое обязательство, невесть кем на меня налагаемое. И лес, и рыбалка, и восход солнца, и все, что может дать баба,— для меня полуфабрикаты, которым я должен придать некий конечный смысл. И это чувство всегда существует во мне, сопутствует каждому моему движению. Вот почему, вопреки утверждению Я. С., я все еще писатель»

Источник

Что мы знаем о шведских айтишниках? На самом деле, довольно много: эта страна раз за разом поставляет проекты, которые становятся популярны во всем мире или даже переворачивают этот мир с ног на голову. Например, μTorrent. Или «Пиратская бухта». Или Skype. Или — да — Spotify, один из первых стриминговых сервисов, где мы платим не за конкретные треки или альбомы, а за факт пользования приложением (а можем и не платить, получив ряд ограничений). Вырученную от подписок и рекламы прибыль сервис сам распределяет между своими партнерами — лейблами или конкретными музыкантами.

Сейчас все это звучит самоочевидно — да и подобных сервисов, конкурирующих со Spotify, уже в достатке. Но на деле все оказывается совсем не так просто, как в кратком пересказе. Что нужно, чтобы запустить музыкальный стриминговый проект? Ну, всего ничего: договориться с обладателями лицензий на музыку (а если речь идет о крупных лейблах вроде Universal или Sony — вам придется долго уговаривать их хотя бы обдумать безумную возможность бесплатного воспроизведения музыки), найти инвестора, готового вкладывать в вас десятки и сотни миллионов долларов, ну и обзавестись гениальными программистами, которые сделают трансляцию музыки удобной и быстрой, чтобы песня начинала играть сразу после нажатия кнопки Play.

Spotify пришел в Россию, когда многие в это уже не верили — каждый очередной пост о запуске русской версии сервиса казался шуткой. Но вот в июне этого года оно свершилось — а «Альпина» вовремя подсуетилась и выпустила в своей бизнес-серии соответствующую книжку.

«Против гигантов» сконцентрирована именно вокруг истории Spotify как бизнеса, и главный герой книги — очередной удачливый шведский выскочка (или гениальный предприниматель, или гик с чутьем на успех, если вам так будет удобнее) Даниел Эк. Текст базируется на большом количестве интервью и инсайдерской информации, поэтому во вступлении сразу оговаривается, что многие моменты в нем самому Эку могут не понравиться. Тем не менее это совсем не история разоблачений: Свен Карлcсон и Юнас Лейонхуфвуд пишут о своем персонаже с большим почтением.

В чем вообще смысл выпуска книг из разряда «история успеха»? Они должны мотивировать? Или мазохистски раздражать тех, кому не удалось? Или рисовать привлекательную картину современного капитализма: будь талантливым и успешным — и все у тебя будет хорошо? Или показывать, что богатые тоже (иногда) плачут и вообще люди как люди, несмотря на «Феррари» и виллы? Что мы на самом деле получаем от собранной с маниакальной дотошностью информации о том, какой пиджак был на Даниеле Эке во время его очередного успеха или поражения?

Даже при минимальной рефлексии со стороны читателя «Против гигантов» превращается в памфлет против современной музыкальной индустрии — причем авторы явно не вкладывали в свой текст ничего такого. Как данность описывается система, сложившаяся до прихода Spotify и Apple Music — и пришедшая ей на смену. По сути, эта книжка — неплохой стартовый капитал (будем рассуждать в этих категориях) для желающих начать разбираться в том, что происходит в мировом музбизнесе, как устроены отношения между правообладателями, создателями контента и слушателями — и кто все эти люди, о которых пишут в околомузыкальной прессе.

Есть огромные лейблы. Есть пираты. Есть руководители огромных лейблов, недополучающие выгоду из-за пиратов и деланно возмущающиеся этим где-нибудь между частным самолетом и церемонией вручения «Грэмми»: мол, пираты воруют у артистов! Есть стриминговые сервисы, вроде как пришедшие спасать и артистов, и слушателей, но при этом подписывающие тайные контракты с огромными лейблами, что оказывается артистам совсем уж не на пользу. Есть другие стриминговые сервисы, которые борются с первыми, используя совсем не спортивные методы. Есть перспектива превращения стриминговых сервисов в новые лейблы. Есть фейковые группы и исполнители и даже нейросети, пишущие музыку, на которой стриминги зарабатывают миллионы (ведь им не надо платить роялти). Есть русские бизнесмены, у которых вы не хотите брать деньги (вы ведь против российского авторитаризма), но возьмете (потому что вы же хотите быть богатым и успешным). Есть — в попытке поймать повесточку — цензура, за которую вы потом извиняетесь. Есть, в конце концов, карикатурные, в стиле Монти Бернса, капиталисты, издевающиеся над наемными работниками. И вот у вас на выходе получается не анонсированная благородная борьба с финансовыми воротилами за право на бесплатную для слушателя музыку, а собачья склока за право купить виллу XIX века в самом дорогом районе Стокгольма и сорить деньгами на корпоративах.

«[Сооснователь Spotify] Мартин Лорентсон известен и своим странным чувством юмора. Однажды в выходной он позвонил одному из руководителей среднего звена, который в это время гулял по улице со своей девушкой. Вздрогнув при виде имени на экране, сотрудник без промедления ответил:

— Да, Мартин.

— Ты не хочешь повыть? У-у-у!

Сотрудник заколебался. А Мартин Лорентсон повторил:

— Давай повоем!

Председатель совета директоров компании успокоился

только после того, как сотрудник начал выть в телефон посреди улицы».

И есть, конечно, громкие слова, которые так любят в корпорациях.

А вот музыкантов практически нет. Точнее, есть в той степени, в какой они говорят о бизнесе — то есть звезды первой величины, готовые сами впрячься в гонку на рынке стриминга или за деньги поддержать один сервис против другого: «На Beats Music и Rhapsody вам надо купить премиум-пакет, чтобы получить доступ к моему альбому. И это заставляет меня думать, что я создала некую ценность». Да, Тейлор Свифт, ты только что создала лучшее определение культурной ценности с того момента, как человечеством была написана первая поп-песня.

Конечно, в этой книжке хватает и информации помимо эковских тишоток и пиджаков. Например, если вы хотели разобраться, как работают стриминговые сервисы и почему вообще это стало для программистов настоящим вызовом, вы найдете тут немало интересных научпоповских страниц, доступно разъясняющих сложные IT-темы.

«Пользователь должен мгновенно находить нужный трек и слушать его без задержки звука. Все крутится вокруг скорости, и всплывает цифра: 200 миллисекунд. Фредрик Ниемеле определяет: если музыка начинает звучать в течение 0,2 секунды, это воспринимается как „немедленно". Пропускная способность сети уже позволяет загружать треки быстрее, чем проигрывать их. Поэтому должна быть возможность начать воспроизведение трека, пока загружается его остальная часть».

В общем, эта книга несколько глубже очередной истории успеха очередного Стива Джобса или Илона Маска. Авторы неплохо покопались в подноготной музыкального бизнеса, и эксклюзива тут хватает. Перевод неплох, за исключением некоторого количества сугубо музыкальных неточностей, которые неподготовленный читатель вряд ли заметит.

Про русских бизнесменов выше, кстати, была не шутка и не утрирование — только чистая правда.

«И все же есть инвестор, который, похоже, не прочь превратить Spotify в „единорога". Он из России, за ним стоят олигарх Алишер Усманов и китайский техногигант Tencent. Spotify поддерживает диалог с Microsoft — в качестве альтернативы. Но главный упор делается на поиски венчурного капитала, сохранение независимости и запуск в США. Поэтому ведутся переговоры с русским миллиардером Юрием Мильнером, тогдашним совладельцем Mail.ru Group, IT-холдинга, представленного на Лондонской фондовой бирже».

Источник

В сегодняшней России Бог кочует из Священного Писания в конституцию, церковь играет все более важную роль в разработке государственной идеологии, а телеканал «Спас» делает слово пастыря слышным любому, имеющему уши. На фоне пандемии и ограничений церковных служб отдельные обители врываются в ленты новостей, напоминая, что осень Средневековья еще на дворе. При этом монастыри как социальные институты пока остаются черными пятнами на карте общества даже для большинства людей воцерковленных. Кто-то может видеть в них центры русской духовной жизни, кто-то — отжившие тоталитарные секты, но в основном все отталкиваются от некоего абстрактного образа, который не находит подтверждений или опровержений из-за высоких стен закрытых религиозных общин. Редкие инсайды, такие, например, как «Исповедь бывшей послушницы» Марии Кикоть, приоткрывают завесу этой terra incognita, но дают только частные примеры, им не хватает обобщений и строгой методологии.

Книга «В монастырь с миром» Дарьи Дубовки интересна тем, что объединяет метод включенного наблюдения с проработкой новых антропологических концептов. Видна эмпирическая осведомленность автора. В первой половине 2010-х исследовательница провела в общей сложности десять месяцев в монастырях европейской части России. Находясь в обителях в качестве трудницы (то есть занимая низшую, но необходимую для жизни монастыря позицию в иерархии общины), Дубовка смогла стать своей для многих насельниц — ее путевой дневник заполнили десятки интервью с доверившимися ей респондентами.

В основе работы лежит вопрос, насколько универсально европоцентричное понимание субъективности и агентности? Отталкиваясь от критики по-европейски понятого субъекта, предпринятой Сабой Махмуд и другими исследователями современной исламской культуры, Дубовка пытается осознать часто абсурдную для светского человека XXI века жизнь членов религиозной общины.

В европейской секулярной традиции агентность соотносится со склонностью субъекта к сопротивлению и даже с обязанностью человека свергнуть любую власть, подавляющую его... Расширение публичного присутствия религии неизменно вызывает тревогу в секулярном обществе, поскольку связывается с потенциальным подавлением прав и свобод индивида. Однако не является ли одним из проявлений свободы человека добровольное подчинение себя религиозной традиции?

Добровольное принятие на себя ограничений и признание за кем-то духовного авторитета — это проявления активности или инертности субъекта? На самом деле это не такой оторванный от светской жизни вопрос, как может показаться. Можно ли свободно подчинить свою волю внешнему агенту — например, настоятельнице монастыря или токсичному работодателю? Как исследователю относиться к тому, как смиренно монахини принимают наказания, связанные с унижением человеческого достоинства, неприемлемым для светского человека, если сами монахини видят в унижении путь к обретению добродетели? И разве не та же самая проблема встает перед всяким простым наблюдателем абьюзивных отношений, которые, что уж говорить, мы постоянно встречаем и по эту сторону монастырской ограды?

После необходимого введения в теоретический и исторический контекст автор переходит к изучению современности и изложению собственных наблюдений. Как русские тюрьмы часто делят на «красные» и «черные», так и монастыри можно условно поделить на «молитвенные» и «трудовые» — в зависимости от того, каким видит путь к совершенствованию в добродетелях монастырское начальство. Само это разделение может казаться странным, но только до тех пор, как вы вместе с Дубовкой войдете в монастырские ворота. Беспрестанное творение умной молитвы, которое представлялось верным средством достижения просветления многим позднесоветским нью-эйдж интеллигентам, зачастую осуждается в современных обителях, ориентированных более на поддержание своей хозяйственной жизни и ставящих беззаветный труд и послушание на вершину пирамиды иноческих добродетелей. На то есть и чисто экономические, и морально-поведенческие причины, корни которых автор усматривает в трудовой этике советской эпохи. Монашеское смирение в православии, как и в восточных религиях, проверяется готовностью послушающегося исполнять заведомо нелепые приказы своего духовного отца — например, сажать овощи корнями вверх, о чем любят напоминать насельники обителей. Такая трудовая этика, основанная на следовании данному тебе послушанию и на первый взгляд принципиально не- или даже антирациональная, оказывается на поверку проникнутой особой разумностью, которая может работать только сакральном пространстве.

Самое интересно, как всегда, — это люди, характеры. В выдержках из авторского полевого дневника присутствуют точные и остроумно переданные картины монастырского быта. Записанные диалоги и байки помогают создать объемные образы трудников и монахинь, которые сердятся, шутят и — каждый по-своему — справляются с непростой жизнью в обители. Здесь представлены ярчайшие типы постперестроечной России: выходцы с социального дна, борющиеся со своими аддикциями; интеллигенты, в духовных поисках пришедшие к православию; старушки, отправившиеся в монастырь замаливать грехи своих сыновей.

Важный вопрос, особо занимающий и автора и связанный с общим посылом об агентности, — это природа харизматической власти и способы ее функционирования среди людей, ставящих послушание выше прочих добродетелей. В лице отца Саввы, возглавившего «глухой приход» в Кировской области в середине 1990-х и превратившего его в значимый по местным меркам духовный центр, мы видим современного старца, считающегося фактически святым и наделенным сверхчеловеческими способностями, во что, даже если и хочется, сложно поверить, следя за текстом. Историю его обители, его отношений с монахинями и местными жителями можно прочитать и как современное житие, и как пример локальной тоталитарной секты, и как повесть об энтузиасте, решившем по-умному наладить хозяйство в российской глубинке.

Верующие люди, тем более монашествующие, всегда так или иначе предстают Другими по отношению к обществу нашего, то есть европейского, типа, какую бы прочную дружбы церкви и государства ни рисовали нам СМИ. Этому отчуждению способствуют как сами верующие, замыкающиеся в своих общинах в попытке оградиться от нечестивцев, так и люди светские, зачастую воспринимающие первых в лучшем случае как забавную диковинку, реликт собственной богатой культуры. Вместе с тем включенные антропологические исследования, подобные тому, которое было проведено Дарьей Дубовкой, показывают, что люди по разные стороны монастырской ограды, по сути, одни и те же. Сравнительное изучение может многое сказать не только про монастырскую, но и про светскую жизнь на постсоветском пространстве.

Источник