Блоги

Завершающим аккордом в грандиозном проекте питерской «Пальмиры» - издании сочинений Николая Кононова – стал выход его книги рассказов «Дефицит». Название, с одной стороны, говорящее – несмотря на «удобное» в смысле вещной скудности время, речь все-таки об отсутствии более тонких материй. С другой стороны, можно сказать, что именно такой прозы нам всем (и всегда) не хватало.

Как бы там ни было с «нехваткой» то ли искренности, то ли душевности, но один из главных героев в текстах Кононова – безусловно, автобиографических – присутствует в них всегда, мигрируя из книги в книгу и увлекая за собой не только некоторых своих визави, но и наше с вами внимание. И это, конечно же, не автор. Вполне вероятно, что речь о наших неосознанных, так сказать, латентных пристрастиях – замечать и отмечать тех или иных понравившихся нам персонажей, но внимание это порой оказывается не таким уж личным: они интересны многим. «Как все одухотворенные люди, хотя бы тем, что они неосознанно влюблены, друзья случайно натыкались на такие темы, что обязательно всплывала в том или ином контексте фигура этого удивительного Льва, - подтверждает автор наши радостные сомнения уже в первом рассказе. - А на самом деле им просто постоянно хотелось говорить о волнующем их предмете, будто они были в одинаковой степени им голодны».

Стоит отметить, что это вот «голодны» - и есть мотто всего сборника, ведь речь в нем не столько об определенном периоде жизни автора и, соответственно, его героев, сколько о нашей общей (с автором) «нехватке» личного, сокровенного, неизбывного в своей нутряной ненасытности. Чего не хватает во все времена? Тем же героям, разыгрывающим театр воспитания маленького Льва – чувства даже не родительского, а иного, утверждающего их в своем желании любить. Хоть на поверку это «шумный эстетический восторг Мотылька и мрачная страстная тайна Холодка». Один, напомним, юный бог, другой – его наставник в гимназионе. Точнее, местный модник и преподаватель истории КПСС – по крайней мере, такими они являлись в предыдущих текстах автора.

Аллюзии в данном контексте видятся все больше библейские – даже в советском топосе – и герои то и дело представляются волхвами, а заграница – безусловным раем. Куда пускали «только самых проверенных, политически безупречно грамотных, тех, кто сможет устоять и с честью выдержать испытания в горниле разврата». Рассказ ведь не только о духовном, но и вещном дефиците. И попасть в капиталистический рай времен «Бриллиантовой руки» можно было, лишь пройдя все круги ада – партком, местком и прочие преграды, где к потенциальному туристу относились, как к ревизионисту и ренегату, а в голове у него неуемно громыхал внутренний конвой. Недаром и стол в тех партийных казематах представлялся даже марксисту Мотыльку жертвенным, да и тамошние обитатели напоминали вечных стражей у врат социалистического ада времен покоренья Берлина. «Он стоял в стороне рядом с двумя стариками и отчетливо слышал, как те переговаривались. Один говорил другому прямо в ухо, придерживая слушателя за локоть: – Все, значит, спрашивал тот меня – по-русски, гад, хорошо говорил, – как по матушке у нас то да сё зовется, – я ему так и сяк, что помнил, так он меня в благодарность обучил по-итальянски. Ты послушай, Степаныч, бабий срам по-ихнему – ла фикка, а ихний херак так вообще – уччело. Какой язык, мать-перемать! Учелло!»

В сборнике вообще немало о выезде за границу, напоминающем сатирические песни Высоцкого, только абсурд – это не сатира, а норма в России, и никакому Высоцкому не удалось ее расколдовать. Все посмеялись, толкая кассету шашлычным пальцем в приемник, да и стали жить дальше. Причем точно так же. И «вот это желтое в тарелке» еще долго оставалось загадочным символом Запада.

Вот и у Кононова все недаром выдержано в античном, «древнегреческом» стиле – смешном только в репризе Райкина, а в нашем случае невеселом и даже трагическом. И слепой консультант здесь Гомер, которого ценили на кафедре за умение играть на баяне и петь благородным баритоном задушевные песни – «Варшавянку», «Красную гвоздику», «Там вдали за рекой», «След кровавый тянется» и т. д. и т. д.», и старичок-философ - патриций, «попавший с золотыми монетами на дикий базар, где принят только натуральный обмен шматов жратвы на клочья холстин и рванину шкур». Да только вся эта советская «античность» лишь в голове у нежного автора, а на самом деле здешняя беспробудная азиатчина ужасает даже его героев. «Аспирант мистически опасался полного имени Гомера – ведь тот звался Кажубей Марцелиевич. И от этого словосочетания веяло неизъяснимой тоской древнего времени, поглотившего своей бездной миллионы». Древняя Русь, как известно, породила Великую Совь, которую ее граждане уныло интерпретировали в своих «античных» фантазиях.

На поверхности же социалистической жизни пребывал, в основном, персонаж, походивший на богатыря, «каковыми их изображают мультипликаторы: с нечесаной копной волосни цвета замерзшей урины, с носом-картофелиной без ноздрей, глазами-пуговицами, с бревнообразной шеей, с не скрываемым пиджаком пузом, где колебалось и урчало варево». И сказки на кафедрах советской жизни рассказывали соответствующие, самоедские - «Владимир Ильич Ленин и русские животные», как в одной из историй этой грустной книги. Иные ее «официальные» герои, кроме дефицита ума, замененного партбилетом, испытывали острый дефицит любви. И здесь уже ничего нельзя было скрыть, да никто и не скрывался. Подручная любовь – к Родине, Сталину-Ленину и партии, ставшая позднее лакомой поживой постмодернизма с его реализацией метафоры, у Кононова вполне реалистична, жизненна, объяснима. Так, например, слепой партийный теоретик буквально живет с настольным бюстом Ленина, предаваясь тактильным ласкам и мечтая о карманном сладострастии в виде четок, «таких снизанных в бусы десятка три микробюстов мыслителя всех времен и народов; леску-нулевку вполне можно было бы пропускать через ушные раковины, чтобы не задеть лица гения».

Таким образом, речь, как все уже поняли, о том бровастом времени, когда в головах у «товарищей» царили сплошные догматы, на сортирном косяке «топорщилась стопка рваных в клочья центральных газет, пробитая гвоздем, как магазинные чеки», а народ, отработав пятидневку, пил так, что оставшиеся дни недели сливались в один. Что слышно о той застойной эпохе в «Дефиците» Николая Кононова? С одной стороны, кроме потока партийной бессмыслицы, «сквозь чахлую входную дверь на лестничной клетке можно было услышать инсценировки по самым общеупотребительным советским книгам для взрослых и детей: «Как закалялась сталь», «Буратино», стихи А. Барто». А с другой стороны, речь все-таки о параллельной жизни героев, которую они старались прожить в советской действительности, сбегая в альтернативную «античную» реальность. «И сцена беседы, - мечтает автор, - должна была по-хорошему разворачиваться в волшебном саду, где смиренные звери, позабывшие о своей дикости, кротко пялятся на тяжелые цветы, а неуемные птички мельтешат в цветущих ветвях плодовых деревьев».

В мире существует множество разных видов детективов. Есть традиционные английские истории, где поиски убийцы соседствуют с чаепитием. Есть скандинавские – с леденящим душу преступлением, часто приправленным отрезанными частями тела. А есть ирландские – в них всегда есть крепкое словцо, острая ирония и динамичный сюжет. «Человек с одним из многих лиц» Куива Макдоннелла как раз из таких. Это бодрейшая ирландская история, где много юмора и криминала.

Главный герой книги – не какой-то отпетый мерзавец или глава мафии, а обычный человек Пол Малкроун. Жизнь его скучна и однообразна, а лицо настолько непримечательно, что по просьбе персонала дома престарелых он приходит к клиентам, теряющим память, чтобы изобразить их родственников. Люди признают в нём своего, даже если ждали в качестве визитёра любимую бабушку. Но однажды такой поход заканчивается непредвиденно: Пола пытаются убить.

«В его лице не только не было ничего особенного, но даже наоборот – оно было совершенно типичным. Рост около ста восьмидесяти сантиметров, голубые глаза, каштановые волосы. Он был абсолютно заурядным человеком – в этом всё и дело. Средний во всём, с самыми распространёнными чертами лица. У него не было ни единой приметы, которую можно было бы назвать "особой". Каждая черточка его физиономии являла собой непревзойдённый шедевр заурядности, эстетическое воплощение незапоминающейся посредственности. Но вместе они складывались в оркестр, способный воспроизвести лицевую музыку богов».

После этого динамика сюжета резко ускоряется: Пол и медсестра Бриджит вынуждены прятаться от преследующих их убийц. Бегство по крыше, встреча с киллером, попытка влезть в чужой дом… Герои то и дело попадают в переплёт. Но не перестают отлично шутить: за это спасибо автору – профессиональному стендап-комику Куиву Макдоннеллу. В своё время он прочно зарекомендовал себя на британской стендап-арене как «седой ирландец, имя которого никто не может произнести». Затем решил попытать удачи в писательстве, но эту попытку не оценило ни одно издательство. Макдоннелл написал почти каждому литературному агенту в Британии, но никто даже не прочитал роман, прежде чем отвергнуть его. Переломным моментом стал звонок от агента, который сказал, что книга Макдоннелла «слишком смешная и слишком ирландская».

В итоге автор решил выпустить свои произведения сам. Так книга «Человек с одним из многих лиц» надолго попала в чарты бестселлеров. А из агентов, желающих работать с новой седобородой звездой, выстроилась немаленькая очередь.

Несмотря на то что Макдоннелл живет в английском Манчестере, всё-таки он истинный ирландец. И действие его романов происходит исключительно в Ирландии. Невозможно не заметить, с какой тщательностью и нежностью этот саркастичный мужчина описывает каждую улицу Дублина и все его районы. Читатель с головой окунается в атмосферу города: в книге множество сносок, которые объясняют и своеобразие акцента разных жителей, и культовые ток-шоу, и знаменитых музыкантов. И хотя произведения ирландского стендап-комика часто сравнивают с триллерами Таны Френч, а также с романами Алекса Михаэлидеса и Роберта Гэлбрейта, всё-таки книги Макдоннелла похожи на всё это весьма отдалённо: у автора свой стиль, который иногда хочется назвать «ирландским криминальным стендапом», где в абзаце обязательно есть два-три крепких слова.

«Пол снова затянулся сигаретой, наслаждаясь её контрафактным вкусом. Выдохнув и посмотрев через лужайку, он увидел, как лиса внимательно наблюдает за ним, вытягивая недоеденный сэндвич из урны возле газетных киосков. Лиса не походила на запуганное животное, готовое в любой момент дать стрекача. Это была дублинская лиса, чей взгляд как бы говорил: "Еда теперь моя. Попробуй ее отнять"».

Как говорит переводчик «Дублинской трилогии» Максим Сороченко (а «Человек с одним из многих лиц» первый роман в этой серии): «Пожалуй, это лучшее, что я имел удовольствие переводить на сегодняшний день. Книжки страшно весёлые и хулиганистые, про ирландскую жизнь, но с возрастным и вкусовым ограничением (есть ужасно нехорошие слова). Но тут уж ничего не поделать, ибо если из ирландского детектива вынуть весь мат, то получится детектив английский, а это, как вы понимаете, недопустимо».

Источник

Грибная тема пользуется стойким спросом у русскоязычных читателей. Можно вспомнить научно-популярные и даже культурологические бестселлеры Михаила Вишневского (и не только его); разного качества работы о психоделических свойствах грибов и их влиянии на человеческую историю; даже интересующимся социальными науками есть что почитать — например, исследование «Гриб на краю света. О возможности жизни на руинах капитализма» Анны Лёвенхаупт Цзин. Не хватало книги, которая заняла бы срединное положение во всем многообразии и соединила модные литературные практики и любовь к тихой охоте. «Путь через лес. О грибах и скорби» Лонг Литт Вун выросла именно на этой незанятой поляне.

Все, как водится, началось с трагедии. У норвежского антрополога малазийского происхождения Лонг Литт Вун (в книге она постоянно подчеркивает свою этническую инаковость, хотя уже много лет живет в Норвегии) умирает любимый муж. Чтобы справиться с горем, она записывается на курсы начинающих грибников в Осло и начинает ходить с новыми знакомыми в лес. Два путешествия — в мир скорби (пассажи, где автор рассказывает о проживании потери, выделены специальным зеленым шрифтом) и мир грибов (а также тех, кто их собирает) — составляют основу повествования. При этом Лонг Литт Вун соединила в одном тексте что-то вроде антропологического дневника «включенного наблюдения», автоэтнографическую рефлексию и элементы автофикшна.

Рассмотрим первый элемент — антропологию любителей тихой охоты. Из книги мы узнаем, что это увлечение в Норвегии вполне институционализировано: существуют курсы для новичков и специальные экзамены для «квалифицированных» грибников; более опытные товарищи проверяют добычу всех желающих на специальных станциях грибного контроля, чтобы никто не принес домой что-нибудь несъедобное; разработан специальный Перечень грибов по степени их безопасности. Понятно, что искусство тихой охоты постигается главным образом неформально и на личном опыте, но автора очень интересует социально-структурный аспект этого хобби, и она рассматривает его самым пристальным образом. Однако при всей пристальности интересных инсайдов и впечатляющих обобщений мы не получим — Лонг Литт Вун выдает достаточно прямолинейный и безыскусный отчет об увиденном.

Что мы узнаем в итоге? Что у норвежских грибников — как в любом другом сообществе — есть своя иерархия, свой язык и ритуалы. Что представления о вкусе, запахе, ядовитости, съедобности и несъедобности грибов культурно обусловлены и меняются от страны к стране. Немного поразмыслив, можно прийти к этой мысли и самостоятельно. Что грибы можно вкусно готовить и с ними существует множество прекрасных блюд (последняя часть книги отведена в основном рецептам и интересным вкусовым сочетаниям). Спасибо, конечно, за советы, но трудно отделаться от ощущения, что нас потчуют набором антропологических и микологических штампов. Еще обиднее, что на русском языке (к сожалению, в не самом точном с научной и терминологической точки зрения переводе) есть хороший образчик «грибной» антропологии — упомянутая книга Анны Цзин, в которой она умудряется на основе только одного гриба мацутакэ рассказать истории множества людей, обрисовать структуру современного капитализма, критикует биологическое научное знание и дает даже некоторую мировоззренческую основу того, как жить в нынешнем нестабильном мире. На этом фоне «Путь через лес» смотрится как любительские и не очень глубокие очерки заядлого грибника.

Интересная линия, за которую можно было бы зацепиться, — заявленная Лонг Литт Вун попытка рассмотреть скорбь с антропологической точки зрения, написать своего рода автоэтнографию горя. Действительно, описание трагедии изнутри может вызвать серьезное сочувствие и помочь тем, кто оказался в схожей ситуации. Однако в «Пути через лес» рефлексивного и «насыщенного» описания этого опыта мы не встретим, да и интересного осмысления тоже. Да, человека после смерти близкого начинают воспринимать иначе; да, это сложный и мучительный процесс преодоления утраты; да, окружающие часто не знают, как себя вести и как можно помочь. Но вставок зеленым шрифтом (они периодически возникают по мере повествования) очень мало, они фрагментарны и похожи на дневниковые записи, которые сами по себе нуждаются в интерпретации, и от того автоэтнографический взгляд на горе остается нераскрытым.

Тем более не очень понятны — симбиотические? — отношения между грибами и скорбью, вынесенные в подзаголовок книги. Две линии развиваются параллельно, и только в конце выясняется, что прогулки по лесам и состояние «потока», когда ты весь погружен в тихую охоту, помогли автору переключиться и найти новые ориентиры в мире. Это сообщается постфактум, а как одно вытекает из другого — тоже, к сожалению, остается за кадром.

Схожая сюжетная структура типична для «природной линии» (если пользоваться выражением издателя и апологета феномена Михаила Котомина) автофикшна: в жизни автора, он же протагонист, происходит трагедия, — чтобы преодолеть горе, он выбирает незатейливое занятие, связанное с природой. Природа выступает здесь как Другой, как фетиш или отражение, от которого можно оттолкнуться и наладить отношения с человеческим сообществом. По этой схеме устроена книга «„Я" значит „Ястреб"» Хелен Макдональд (у главной героини умирает отец, и она берет на воспитание хищную птицу), «Птицы, искусство, жизнь: год наблюдений» Кио Маклир (из-за болезни отца автор увлекается любительской орнитологией); «Выгон» Эми Липтрот (автор лечит зависимость побегом на природу). Что это: удобная нарративная форма для упаковки опыта (часто ее выбирают для дебютных книг) или же некоторое открытие о природе человеческого горя и работе с ним?

Считая первую часть вопроса риторической, можно предложить множество интерпретаций по части второй: психоаналитические — часто это истории про потерю важной фигуры и замену ее Другим; жираровские — благодаря природе «внутреннее» желание, то есть эмоции от потери близкого человека, становится «внешним» и теряют былой накал, потому что животные, растения и стихия предполагают совсем другие отношения миметического подражания; феминистские — чаще всего так о своем опыте пишут именно женщины; популярно-психологические, которые описываются формулой «время лечит».

Но смущает здесь то, что природа выступает в качестве платформы для преодоления человеческого горя, в некоторым смысле ее используют прагматически, рассказчик в конечном счете замыкается на самом себе и не производит содержательного высказывания об объекте интереса. Анна Цзин в своей книге говорит об «искусстве приметливости», и она действительно учит нас этому «навыку», хотя рассказчик, он же автор, в ее тексте, как и в любой другой антропологической работе, не вынесен «за скобки», но является полноценным участником повествования вместе с грибами, их сборщиками, деревьями и множеством других людей и объектов. Все дело в установке: Цзин искренне интересен мир мацутакэ и все, что с ним связано, она бережно доносит истории этой вселенной, не фиксируясь лишь на себе и своих переживаниях.

Многие подобные книги «природной линии» автофикшна подаются как приглашение в новый для читателя мир, поскольку их авторы обещают приоткрыть завесу над малознакомой областью, о которой хочется больше узнать. В случае с книгой Лонг Литт Вун эти обещания не исполняются, хотя задача кажется обманчиво простой: разобраться сначала в себе, потом — в незнакомом царстве природы и свести обе линии вместе.

Но «Путь в лес» распадается. С одной стороны, это что-то вроде простого и умеренно увлекательного пособия для начинающих грибников; с другой — дневник потери и жизни после нее. И повторюсь: как именно грибы побеждают скорбь, мы отсюда не узнаем.

Источник

Чего ей не хватало... Двух ярдов габардина, атласных лент, ботинок? Ну, вот еще! Всего лишь псевдонима. И де́ла, разумеется. Но только не такого, которое относится к разделу «светской хроники» и «дамских развлечений», а важного и громкого, скорей всего, опасного и страшно неудобного: «не женского» и нового, способного, быть может, и вправду что-то в обществе серьезно изменить. Наверно, кто-то скажет, что ей был нужен папа, который бы любил, за все, за все платил, берег бы свою дочку, как фикус или розу, лелеял бы ее и вечно опекал. Но он ушел из жизни, когда ей было шесть, и мама вышла замуж — а как еще тут выжить? И этот жалкий тип, что клялся помогать, хранить и защищать, спустя примерно год внезапно осознал, что клятва — ерунда, и проще — угрожать, и лучше — дать понять, что главным будет он. И мама — вот ведь, а? — решилась убежать: не так, как остальные, как бедные рабыни, которых ищут все подряд, пока они тайком сидят в каком-нибудь сарае, а так, как лишь «гордячки», пожалуй, «убегают». Она решила развестись, что в девятнадцатом столетии, согласно принятым законам, американкам разрешалось не всегда. Однако миссис Кокран, представьте, удалось: наделать «много шуму», добыть себе свободу, посеять добрый ветер, который станет бурей, сметающей с пути нелепые заборы и жалкие лачуги, опасные и старые дома, а выросшая Бетти, «гордячка» Бетти Кокран — точнее, Нелли Блай (1864 — 1922) возьмется, словно плотник, все заново построить. Построить этот мир — привычный новый мир.

Наверно, кто-то снова, как прежде, едко скажет, что именно она была той самой бурей, которая когда-то, в эпоху кринолинов, корсетов и турнюров, разрушила «устои», разбила весь уклад и вызвала волну, подобную цунами. А только вряд ли Нелли на это бы кивнула. Одна из первых в мире журналисток, которая осмелилась сказать, что правду еще нужно добывать, скорей всего, не стала бы молчать. Она бы, надо думать, рассказала... О том ли, что все было по-другому? О том ли, как все стало вдруг мельчать? О том ли, почему решилась «воевать» и где искала силы для борьбы? Ну, да, наверное, об этом обо всем, с трудом вмещающемся в книгу про нее, которую придумала писательница Лучана Чимино. Хотя реальную историю о том, как Бетти Кокран стала Нелли Блай, она оставила такой, какой ее — с восторгом удивления, с азартом и волнением — позднее открывали для себя другие поколения «рассерженных детей», изгибы этой жизни воссозданы как в фильме. А фильм — ну, вы же знаете — нередко движется в обратном направлении. В отличие от жизни, он может, как вот здесь, начаться в тот момент, когда кончается двадцатое столетие, и на экране телевизора, включенного в гостиной, еще не поседевший президент с какой-то смесью радости и скорби значительно и долго говорит о женщинах в истории Америки. И та, что слушает его, кряхтя встает с дивана и шаркая подходит к сундуку, где, точно карты или старые награды, хранятся пожелтевшие журналы и вырезки из некогда успешных, а ныне уж закрывшихся газет, рекламные проспекты и выцветшие снимки, коробочка конфет и баночка для крема, дорожный портсигар и стопка старых писем... Сокровища из прошлого, разбуженного голосом... вы думаете, Клинтона? Да нет же — Нелли Блай!

Когда же это было? Уже сто лет прошло. Она тогда стремилась попасть на факультет, который Джозеф Пу́литцер торжественно открыл, как думалось, для всех. Наставник Нелли Блай, блестящий журналист, издатель и редактор — какой мечтатель, право, раз верил, будто девушкам и впрямь дадут возможность проникнуть в эту школу! А как же ей хотелось... Жаль, денег не хватало и с полом, так уж вышло, как будто прогадала. Наверно, можно было немного поднатужиться — и просто выйти замуж за сказочного принца, бухгалтера, таксиста, родить троих детей, сидеть все время дома, готовить и стирать, вязать и подметать... Да разве же об этом она всю жизнь мечтала? Писать статьи о том, что значит «феминизм», в чем назначение мужчин и есть ли между ним и «женской долей» разница, как выглядит свобода, куда идет страна и кем тут принимаются законы, — такими были планы упрямой и наивной, воинственной и сильной, смешной и непокорной, прелестной юной Мириам, узнавшей вдруг о том, где именно живет ее кумир и бог. Большое интервью с великой журналисткой, ушедшей из профессии по некоторой причине, оставленной газетами за кадром, могло ведь ей, наверное, и впрямь во всем помочь: добиться своего, попасть на факультет, который, слава Богу — и Нелли Блай, конечно, — уже как десять лет тому назад основан, привлечь внимание к проблеме равноправия, напомнить ректорам всех школ, директорам всех колледжей, профессорам всех высших заведений, что девушки ни в чем — вы слышите, не в чем! — не уступают юношам, которых так легко туда обычно принимают, а также, между прочим, открыть дискуссию о методах отбора, к которым прибегает контрольная комиссия, и вспомнить, наконец, зачем, вообще, нужна — вот эта, настоящая, живая журналистика... Шел двадцать первый год — и вряд ли кто-то знал, включая даже Мириам, бегущую вперед, по красочным страницам этой книги, что Нелли Блай вот-вот умрет...

А как она отправила в редакцию письмо, в котором так бесстрашно, так дерзко и «ужасно», представившись «сироткой», вела упрямый спор с одним из штатных авторов: а тот всего лишь написал про феминисток — нелепых и «безнравственных» созданий, не понимающих законов бытия. И как потом, став наконец-то журналисткой, прикинулась одной из тех работниц, что вкалывали ночью и вкалывали днем на фабриках под Питсбургом, пытаясь заработать на зимнее пальто и новые, не модные, зато хотя бы теплые и крепкие ботинки. Как вдруг проснулась знаменитой — после своей разоблачительной статьи. И как отправилась в Нью-Йорк — чтоб стать одной из первых женщин, которых примет в штат сам Пу́литцер — редактор. Как снова всех свела с ума, затеяв то, что до нее еще никто не делал: расследование века! Как притворилась сумасшедшей, чтобы проникнуть в Блэквелл-Айленд — кошмарнейшее место на земле, где женщин, «обвиняемых» в деменции и блуде, беспамятстве и самых страшных маниях, по слухам, били палками, лишали пропитания, пытали и держали в кандалах. Как долго после этого она в себя со скрипом приходила... А как однажды одолжила у подруги шикарное манто, чтобы сойти в нем за жену богатого прови́зора — и выведать у главного лоббиста подробности принятия в парламенте важнейших для Америки законов. Как первой после Фога сумела обогнуть наш круглый шар — и между прочим, не за восемьдесят дней, а много раньше и без помощи слуги! И как, купаясь в славе, ну, словно в теплой ванне, услышала от друга, которого любила как будущего мужа, что двое журналистов в одной семье не выживут, и кто-то из супругов обязан сделать выбор, и ясно всем и каждому, кто именно обязан. И как же было трудно, как больно и как грустно... Нет-нет, не выбирать, а просто жить и знать, что это все не так, что это не судьба, а маска из картона, которую, однако же, приходится носить — и Бетти Кокран, и мисс Блай, и даже юной Мириам, пришедшей к ней на чай с коробочкой конфет и важными вопросами, мечтающей о том же, о чем она мечтала десятки лет назад, о чем, наверное, потом — ну, скажем через век, уже мечтать не будут. Зачем мечтать о том, что станет чем-то скучным: нормальным и обычным? «Ведь станет же, мисс Блай, когда-нибудь потом? Спустя десятки лет, когда мне стукнет столько, сколько вам, а может, даже больше... Что скажете, мисс Блай?»

Источник

Как и многие, я не удержался от пары комментариев в Сети по поводу протестов в Казахстане — протестов, которые до сих пор непонятно чем были на самом деле. Не то несостоявшейся революцией, не то переворотом местных элит, взявших гнев беднеющих казахстанцев на вооружение. Но ни одна из моделей не могла предложить внятного объяснения, что в стране происходит, что будет дальше: после многочасовых диспутов все политические эксперты сходились в собственном бессилии что-либо предугадать, а реальные эксперты по Казахстану могли лишь отсылать к историческому прошлому страны и экономической конъюнктуре. В конце концов, вал обсуждений и комментариев был вызван парадоксальным фактом: в эпоху тотального распространения Сети мы понятия не имеем, что именно и почему именно так случилось в соседней стране. «Диванная экспертиза» стала нашей копинг-стратегией, своего рода медитацией на политические темы, способом на время унять тревогу.

Подобным копинг-стратегиям и посвящен новый сборник рассказов Булата Ханова, вышедший в декабре прошлого года. Десять текстов — десять стратегий. Рабочий класс не хочет бороться за свои права? Выкладывай марксистскую теорию в комментариях на «Порнхабе», где проводят вечера депрессующие пролетарии. Жизнь сценариста кажется тебе бесперспективной? Устрой бывшей девушке квест в лучших традициях жанра, чтобы она нашла твою унылую лачугу в Ленинградской области. Работаешь врачом, но никакого карьерного роста и выматывающие дежурства? Устрой треш-стрим, на котором ты в прямом смысле разделаешь популярного треш-стримера. В твоей стране уничтожили политику? Читай анархистскую литературу и обсуждай левые идеи с друзьями, смешивай взрывчатку забавы ради, пока одним прекрасным утром к тебе в дверь не постучат.

У этих копинг-стратегий есть очевидный изъян — их фатальность. В рассказе «Ибупрофен», который и дал сборнику название, герой как раз читает левацкую литературу и борется с праворадикалами. Но реально сделать ничего не может: пока режим поддерживает ультраправых, борьбу антифа в лучшем случае можно назвать отчаянной. При этом и отступить от борьбы Игорь не в состоянии: Центр «Э» уже берет его в заложники, вполне буквально. Все, что Игорь может сделать — выбрать вкус «Ибупрофена» в аптеке, клубничный или банановый.

Игорь не считался с законом и был идеальным клиентом Центра «Э»: подозрительным, беспардонным и совершенно безвредным.

Впрочем, сборник Ханова — не про борьбу с политическим режимом в России, и фатальность не в пассивности россиян. Тут дело в другом. «Фатальные стратегии» — сборник эссе Жана Бодрийяра, в котором автор термина «симулякр» констатирует: апокалипсис уже случился, мир идей пал вместе с миром субъектов и объектов, вместо него теперь — гиперреальный мир, эдакая цукерберговская метавселенная. Она появилась еще до того, как Стивенсон придумал метавселенные, а корпорации взяли его идею на вооружение. Теперь кроме мира переработанных концептов вокруг нас ничего нет, и все, что остается делать заинтересованному наблюдателю — фильтровать свои ощущения от этой метавселенной через иронию. Но даже эта стратегия будет фатальной, ведь ирония уже вписана в матрицу на уровне кода. Только вот что это за матрица и что это за система, которая заставляет героев Ханова делать странные вещи? Это, конечно, капитализм. Но к нему мы еще вернемся, а пока посмотрим, кто в рассказе «Фатальная стратегия» упоминает одноименную книгу Бодрийяра — Илья, сценарист и бывший партнер главной героини Арины. Причем делает он это под странным предлогом — мол, у Бодрийяра «интересные мысли о любви и соблазне». Об этом у философа сказано следующее:

Любовь остается единственной серьезной или возвышенной финальностью, единственно возможным оправданием незаслуживающего оправдания мира.

Илья хватается за былую любовь, как за последнюю связь с миром, но при этом чувство — как мы с героиней понимаем — существует у него как идеал, к которому он стремился, но так и не достиг. Еще одна копинг-стратегия (не случайно и бежит Илья в итоге от цивилизации, бросив телефон в воду канала — этакая реконструкция байронизма).

После «Базируется на подлинных событиях» кинокритики утверждали, что Илья рожден быть сценаристом. Если бы они знали его хотя бы на четверть от того, как знает Арина, то увидели бы, что кино — это случайность, непроизвольная фиксация. При другом стечении обстоятельств Илья стал бы не сценаристом, а диджеем, журналистом, коучем, священником, политзэком. Способный мальчик элементарно зациклился на составлении сюжетов и диалогов, как порой зацикливался на абсурдных фразах.

Илья — идеальный герой постмодерна, человек скользящих идентичностей, которого этот статус явно тяготит. Вот только ухватиться ему на самом деле не за что, даже любовь — просто сеттинг в его игре с Ариной, не более.

Герой-интеллигент, чьи аффекты сталкиваются с холодной пустыней реального, уже много раз появлялся у Ханова. Он был порнозависим в «Гневе» и писал блог о пиве в «Развлечениях для птиц с подрезанными книгами». Вот только теперь набор персонажей стал шире — каждому классу по потребностям, каждому — по фатальности.

«Женечка» — рамочный рассказ, выполненный в традициях Тургенева. В нем влиятельный чиновник в компании друзей вспоминает свои похождения в молодости в Париже. Там он влюбляется в девушку, и после многих тургеневских пауз и кортасаровской чувственности герои теряют связь на фоне парижского карантина 2020 года. У Тургенева бы все закончилось ностальгией — но вы же помните про фатальные стратегии, да? У Ханова чиновник вечерами ездит по московским улицам и выслеживает девушек, которые хотя бы отдаленно напоминают его Женечку. Очередная оказалась не похожа, и чиновник прячет маску Трампа, которую все это время держал в руке (понятно, с какими целями) в карман переднего кресла — но скольких девушек он таким образом уже похитил? Тут автор замолкает — и читатель остается с ощущением тревоги.

Вообще, сборник Ханова получился на удивление депрессивным. Здесь мало персонажей, которым сопереживаешь. Многие из них — садисты. Помимо доктора-треш-стримера и чиновника-насильника здесь есть чета психотерапевтов, которая измывается над родным ребенком, пытаясь насильно организовать ему аутинг (мы так и не понимаем, гомосексуален герой или нет, — оттого страшнее). Есть босс строительной компании, который гонит рабочих на внеочередную смену — просто для собственного удовольствия.

Но существуют и герои, которым автор явно сопереживает. Это люди из рабочего класса — им просто не повезло. Вот безработный спивается, спасая себя тем, что выдумывает идеальную дочь — умницу-интеллектуалку, у которой, в отличие от него самого, есть будущее, и поэтому она кажется герою реальнее, чем он сам (неожиданный у Ханова борхесовский сюжет). А вот Шавкат — персонаж одноименного рассказа. Он работает на стройке и зарабатывает деньги для семьи. Как уже было сказано, начальник Шавката — тиран, условия на стройке невыносимые — строителям остается надеяться, что в будущем их заменят роботы. При этом очевидно, что для начальников Шавката люди уже являются ходячими роботами, которые нужно только, чтобы выполнять команды.

— Стращают нас роботами, а хоть бы одного робота наняли, — заметил Баходир. — Чтобы убирался.
Звучало разумно. Вообще, чем дальше Шавкат размышлял, тем более оправданной находил идею заменить строителей машинами. Машинам, кроме техобслуживания, ничего не требу- ется. Машины не говорят о профсоюзах и не точат зуб на начальство. Машины не справляют нужду на рабочем месте, как это делают самые ушлые: найдут пустую комнату и помочатся в угол. Сплошные плюсы.
Пацану с ампутированными ногами, по слухам, компенсацию не выплатили. Технику безопасности нарушил. И ничего, что все ее нарушают.

В итоге Шавкат толкает зарвавшегося босса с верхнего этажа и оказывается в конце рассказа в колонии. Но им движет не «депрессивная гедония» (термин философа левого толка Марка Фишера), как другими героями, а банальная безнадега: если других возможностей отстоять свои права не остается, в ход идет насилие.

Роботы, кстати, в сборнике все же появляются: героиня «Фатальной стратегии» Арина листает в сети статьи о том, как роботы

пололи сорняки, копали картошку, сортировали отходы. Они беспрекословно спу скались в шахты и поднимались в горы, сочи- няли рекламные тексты и отнимали хлеб у дизайнеров. Они возводили стены из кирпича и решали самые крутые боевые задачи. В Нидерландах — где ж еще — пользовался популярностью бордель с роботами. Лаборатории со всего мира наперегонки вели разработку нано-роботов для борьбы с раковыми клетками.

Вот только перед нами не утопический мир «русской кибердеревни», футуризм у Ханова — лишь красивый задник, который скрывает системное насилие. Да, формально действие всех рассказов происходит около 2030 года, технологии развиваются, на «Нетфликсе» выходит сериал про Ленина, министром культуры стал Юрий Дудь, но фактически перед нами — не «прекрасная Россия будущего», а все та же Россия сегодня, где людей пытают просто за то, что они читали с друзьями книги и выводили на чистую воду ультраправых радикалов. Это Россия, где ненавидят мигрантов, уничтожают профсоюзы и платят бюджетникам крохи. Но Ханов не обличает — просто фиксирует, оптика при этом у него отстраненная, холодноватая. Такая была у Дэвида Фостера Уоллеса, только у Ханова нет зубодробительной — хоть и любимой многими — уоллесовской дотошности.

Свету привлекла новость о грядущем запуске туристического маршрута в Оймяконе. Путевки в первый тур уже раскупили. Экстремальненко. Можно и туда рвануть, когда совсем припрет. Наглотаться седативных до полного безразличия и выйти из гостиницы в могильную ночь. Если повезет, найдут обледеневшей в сугробе.
Дома первым делом Света удостоверилась, что таблетки никуда не исчезли из портфеля. Сегодня она обеспечила себе целых четыре месяца без походов по психотерапевтам. Без унижений, без выдавленных историй о пятнах на блузке.

Ханов очень хорошо знает своих персонажей (разве что очень уж часто вмешивается речью рассказчика в ход их мыслей) и поэтому понимает, что их терзает на самом деле, чего они избегают своими фатальными стратегиями. У словенского философа Славоя Жижека есть известный афоризм: «Ты ненавидишь не понедельники, ты ненавидишь капитализм». Слияние авторитарного государства и не сдерживаемого ничем капитализма порождает матрицу скрытого насилия, которая то и дело прорывается в виде насилия открытого: как на тех же треш-стримах, — или вызывает ответное открытое насилие, как расправа над боссом или — в реальной жизни — подожженные машины на улицах Казахстана.

Но Ханов не просто не обличает — он и не встает на трибуну. Он хорошо понимает, что системность насилия — его же щит и всепроникающий код. Ты не можешь ничего сделать, ты можешь только наблюдать. Герой «Улицы Инвазивной» помогает животным и волонтерит в приюте, но все равно вынужден в прямом эфире наблюдать, как молодчики на зарплате у крупной корпорации уничтожают последнюю популяцию индонезийского носорога. Капитализм вызывает ощущение бессилия, одиночества (депрессия — тоже системное заболевание, очень характерное для капитализма, как писал Марк Фишер в программной работе «Капиталистический реализм. Альтернативы нет?») Все герои Ханова одиноки: даже в рассказе «Пока классы спят», персонажей которого объединяет чувство взаимной симпатии и единения в классовой борьбе, речь идет об одиноких пролетариях XXI века, которые свободное время проводят на порносайтах. У того же Марка Фишера есть термин «интерпассивность»: он обозначал им состояние класса студентов, которые осознают, как капитализм портит им жизнь (в том числе на бытовом уровне: многие американские студенты вынуждены выплачивать студенческий займ всю жизнь), но ничего при этом сделать не в силах. Так и пролетарии у Ханова: осознают ситуацию, но сделать ничего не могут, поэтому залипают на порнуху. В российском контексте это еще часто называют «выученной беспомощностью», и Ханов через моментальные снимки из жизни людей разной классовой принадлежности показывает, как эта беспомощность работает.

Плохой писатель придумал бы выход — и соответствующий лозунг. Но Ханов — хороший писатель, у него лозунгами говорит только уже обреченный анархист, таким образом абстрагируясь от очевидного будущего. Поэтому Ханов просто фиксирует, задает вопросы — и показывает будущее, которое само по себе никакого освобождения не принесет.

А если вам хочется что-то сделать: ну, хотите «Ибупрофен» вам подберем? Вам какой вкус, банановый или клубничный?

Источник

Жизнь Мэри Вигман можно описать в трех словах: танцевала, ставила танцы, преподавала танец. Книга добавляет еще одно: писала о танцах. Сборник составил хорошо ее знавший Вальтер Сорелл, объединивший мемуарные заметки, статьи, материалы к американским гастролям 1930-х годов, воспоминания о годах нацизма, лекции и выступления.

Вигман — явление в мировой танцистории: она автор нового немецкого танца, называемого сегодня «выразительным», Ausdruckstanz, ею восхищался Макс Рейнхардт, на ее выступления приходил Эйнштейн, турне в Америке организовывал Сол Юрок, позднее известный гастролями Большого театра. Художники ее обожали: от Эмиля Нольде, посоветовавшего ехать к великому реформатору Рудольфу Лабану, до Оскара Кокошки, писавшего, что Вигман перевела экспрессионизм на язык танца. При этом учиться она начала поздно, лишь в 24 года, поступив на курс «Ритмической гимнастики» в Институт Далькроза в Хеллерау, где честно получила диплом преподавателя метода Жака Далькроза. Но подлинным наставником стал именно Лабан, к нему в коммуну в Монте Верита вблизи швейцарской Асконы она приехала летом 1913 года, вскоре стала его ассистентом и в его программе впервые показала хрестоматийный ныне «Танец ведьмы».

Лето 1914 года Вигман проводила с друзьями в горах, окрестных жителей будоражили их ночные танцы в пещерах: обывателям мерещились оргии и черные мессы, но на деле все было невинно, речь шла о целительной силе движения, а не разврате. О войне Вигман узнала, спустившись за чем-то в долину,— там начиналась мобилизация.

Художник как тетерев, порой ничего вокруг не замечающий,— вечный сюжет. Ближайшим «родственником» Вигман по этому признаку оказывается Дягилев: он тоже поначалу не следил за политикой, а летний сезон 1914 года завершил объявлением, что труппа «Русского балета» соберется осенью в Берлине.

Странно, но имени Дягилева не встретить в именном указателе, как и Нижинского, и Карсавиной. Упоминается Павлова, но восторг перебивает скепсис: «Какая нам польза от того, что звезды некогда великого русского императорского балета прекрасно танцевали?» Раз в балете «нет творческого импульса, он не отражает нынешнее время», он не нужен.

Критика предшественников помогает движению вперед, особенно когда конкуренция давит экономически, а русские труппы были сильными конкурентами даже после мировой войны. Это не помешало Вигман одной из первых вернуться к «Весне священной» — она поставила Стравинского в Берлине в 1957 году.

Вигман обдумывала танец как пространство и символ, хотя была не против, когда в ее абстрактных движениях видели конкретные действия вроде сбора ягод. Во время Первой мировой Лабан и Вигман сблизились в Цюрихе с дадаистами, барабанили и танцевали под Ницше, стали завсегдатаями «Кабаре Вольтер», но так и не стали своими — видимо, желание провоцировать / издеваться отсутствовало, пафос же дадаистам не нравился.

Во времена нацизма танцшкола Вигман вошла в антисемитский Союз борьбы за немецкую культуру, где председательствовал Альфред Розенберг, сама Вигман возглавила филиал нацистского Союза преподавателей. Новый танец хотел признания власти, ее возможностей для распространения своих идей. Геббельс Лабана не оценил, и тот в итоге эмигрировал, но государство признало-таки новаторство: композиция Вигман, как и ее любимой ученицы Грет Палукки, участвовала в пропагандистском спектакле на открытии Олимпийских игр в Берлине в 1936 году. И хотя учебный процесс в ее школе возглавил гимнаст-нацист Ханс Хубер, расхождения с властью очевидны: Вигман отказалась изгнать учеников и танцовщиков-евреев.

Ей все сходило с рук, пока длился долгий, с конца 1920-х, роман с инженером Siemens Хансом Бенкертом. При нацистах его карьера развивалась и по партийной, и по бизнес-линии, благодаря чему он мог поддерживать Вигман. Но после разрыва в 1941-м защита исчезла, танец стал вдруг «дегенеративным», выступления запретили, школу вынудили продать, назначению на должность в университете воспрепятствовал Геббельс. Это не помешало Вигман в 1943-м стать хореографом в сценической постановке «Carmina Burana» Карла Орфа в Лейпциге.

После войны она оказалась меж двух огней: ей не понравилась ни американская оккупация с ее «негативным воздействием» на культурную жизнь, ни советская с установкой на агитпроп и неприятием независимой личности, противящейся компромиссам. Она выбрала Западный Берлин — в отличие от оставшейся в ГДР Грет Палукки.

В 80 лет Вигман закрыла школу — теперь уже навсегда, но не закрылось ее дело. Ее понимание движения, несовпадение жеста и звука интересны практикам. Так, именно Вигман связана с рождением танца буто: у нее учились японцы Такая Эгути и Соко Мия, у тех, в свою очередь,— один из основателей буто Кадзуо Оно. Не так давно восстановили и ее «Весну священную» — запись есть в интернете. Нижинский был бы в шоке, Стравинский, надо думать, был бы доволен.

Источник

Таким промозглым утром, которое, наверное, считается нормальным в тропической Австралии, замшелом старом Уэльсе и гордом, как бульдог, который весь продрог под низким хмурым небом, возвышенно напыжившемся Лондоне, — таким вот мерзким утром, что там совсем не редкость, но здесь, в стране возможностей, в насквозь родной Америке, «нормальным», чтоб вы знали, уж точно не считается, — высокий и пузатый, в кошмарном, то есть чёрном, ну, прямо похоронном сюртуке, и диком, жутко древнем — точнее, допотопном котелке, доставшемся ему, должно быть, от прадедушки, а главное, с огромным, похожим на тарелку, зонтом в одной руке, он, значит, и явился. Точь-в-точь как Мэри Поппинс почти сто лет назад. Однако Мэри Поппинс была, вообще-то, няней, и к Бэнксам эта дама, придерживая шляпку, изысканно свалилась откуда-то с небес, воспользовавшись зонтиком и «ветром перемен». А мистер Боулз-Фицпатрик летел к семейству Джонсов, как всякий джентльмен, в надёжном самолёте, где можно взять беруши, повязку на глаза и съесть на завтрак кашу из цельного зерна, и «няней», разумеется, он в жизни своей не был — тем более такой: пронзительно загадочной, волшебной, молодой. Но что его, пожалуй, и впрямь роднило с той, так это обстоятельство: Дворецкий Гэри Шмидта, как Мэри Поппинс Трэверс, явился в тот момент, когда всё так сложилось — точнее, развалилось — что вряд ли бы «уладилось» без помощи «Британии»: без трезвой головы во вдрызг безумной шляпе. Короче говоря, момент был прямо очень — ну, очень «подходящий».

Не самым лучшим утром, случившимся чуть раньше в тропически сырой, то рыжей, то зелёной, то ярко-голубой, открытой юным Джонсом на пару с Джонсом-старшим, почти невероятной, почти родной Австралии, он видел, как змея, шипя, ползла к палатке, в которой его папа, играя желваками, бросал в рюкзак их вещи, готовясь уходить. И дождь, конечно, тоже — почти всё время капал: на брови, на ресницы, на плечи, на ключицы, на сплющенную голову застывшей вдруг змеи, и юный Джонс молчал — «как в рот воды набрал». Он мог бы прошептать: «Отец, не выходи», «Ой, папа, тут змея», «Пожалуйста, не двигайся!», «Смотри по сторонам», «Ты должен быть внимательней», — но Картер всё молчал. Молчал, молчал, молчал. Пока не закричал. И трещина на дереве — семейном древе Джонсов — возникла, разумеется, как раз-таки тем утром. А впрочем... как узнать? Копать намного глубже? Не жить, а вспоминать? Наверное, все утра — вообще все утра мира — тихонечко меняли их жизненный уклад. А первым было то — естественно, холодное, естественно, сырое — в которое не стало единственного брата... И то ещё, второе, наставшее потом, во время похорон, когда приехал папа: обнять их всех, всплакнуть — и снова, как всегда, куда-то упорхнуть. Вот, может быть, тогда, в спокойном Мэрисвилле, на тихом скромном кладбище, а вовсе не в горах, что тянутся вдоль берега пылающей кострами, оранжевой Австралии, кишащей динозаврами, медведями и змеями, случилось это самое — точнее, «то» событие, которое, ну, знаете, позднее привело... вы ждёте продолжения? К беде или к трагедии? К семейной катастрофе? К чудовищной развязке? Да нет же, всё не то! К приезду в дом его — «дородного» мужчины в «дурацком» котелке, который, чтоб вы знали, изящно поклонился и бодрым, хоть и скорбным, спокойным твёрдым голосом чеканно произнёс: «Имею честь уведомить, что мистер Симор Джонс ушёл из этой жизни. Мне очень жаль, мисс Эмили, мисс Энн и мисс Шарлотта, мадам и юный Джонс. Я прибыл в США, чтоб выразить слова глубокого сочувствия, а также сообщить, что ваш покойный дедушка оставил завещание, в котором пожелал направить к вам меня, служившего ему до самого последнего, решительного дня».

Вообще-то, всем известно, что в самых-самых громких и сложносочинённых, запутанных и дерзких, изысканно пугающих кровавых преступлениях виновен либо тот, кто возится с петуньями, гортензиями, розами и вроде бы законно и как бы незаметно копает где-то яму, несёт в руке топор, стрижёт траву секатором, который так остёр, но вы-то понимаете, что даже для садовника всё это, безусловно, немного чересчур... А значит, либо он — и тут бы взять такую, тревожную и злую, особенную, в общем, внушительную паузу, какую обожал «английский» Пуаро, — но в дверь опять стучат, и Картер, как обычно, идёт Его впускать. Ведь мистер Боулз-Фицпатрик, хотя он и Дворецкий, живёт не тут, не с Джонсами, но рядом, по соседству, а к ним приходит утром — промозглым и сухим, и бледно-голубым, и солнечным, и розовым, и ветреным, и тёплым, и, в общем-то, любым. И всякий-всякий раз, повесив на крючок свой чёрный котелок, спешит готовить кашу из цельного зерна: для Картера, для Эмили, для Энни и Шарли́, затем отвозит в школу (а знаете, на чём? — на темно-синем Бентли, доставленном из Англии, как будто этот монстр — гигантский Баклажан), а после всех уроков опять привозит в дом, где Джонсы, словно в школе, стараются, как могут, решая уравнения, вычёсывая таксу, валяясь на диване, ругаясь или споря, беседуя с Дворецким о чём-нибудь серьёзном (другие разговоры он просто не ведёт), читая Несбит с Дойлом, ведя войну с собой, поддерживая маму, скучая по отцу, по брату и по прошлому, ушедшему, как всё, в конце концов, уходит, — отчаянно стараются обдумывать решения, что вечно принимают, и помнить, что бы ни было, кем именно являются, зачем сюда пришли. А это, если честно, безумно тяжело. Но, слава Королеве, храни Её Господь, «морями правь, Британия», — всё будет хорошо: пока Дворецкий тут и может им помочь. Не зря же он «виновен», не зря же объявился, не зря же взял и вышел — из толстого романа, который был, наверное, когда-то в прошлом веке каким-то англичанином, с усами и в пенсне, таком же котелке и чёрном сюртуке, блистательно написан. Наверное, он тоже, как этот, пил свой чай с неполной ложкой сахара и тёплым молоком, и ел свою овсянку из цельного зерна, ходил с прямой спиной, а если вдруг садился за руль автомобиля, то, ясен день, в перчатках, подобранных с умом, и был всегда любезен — ну, прямо вот со всеми, включая даже Неда. А Нед ведь просто такса, которая к тому же неистово рыгает и писает на заросли азалий.

Не стоит говорить: «Дворецких не бывает». Их просто очень мало: как солнечных деньков во время долгой осени, как поводов для радости в периоды болезни, как истинных героев, последних в мире монстров и скромных джентльменов, которых Гэри Шмидт — известнейший писатель из «маленькой» Америки, страны довольно милой, хотя «провинциальной» — готов обнять вот так же, как Эмили Дворецкого обычно обнимает, прощаясь перед школой, у входа в первый класс. Она, конечно, крошка: куда наивнее, чем Энни и Шарли́, но чёрт возьми — её лицо сияет! А вместе с ним — и вы, и Картер, и Шарли́, и Энни, и Дворецкий, и даже Гэри Шмидт, стоящий где-то тут, в толпе, среди детей. И дождь уже не капает, земля почти сухая, а небо словно море на тех картинах Тёрнера, которые показывал Дворецкий: как будто мягкой кисточкой по бархатной бумаге ведёт совсем не автор, а встречный тёплый ветер, сдувающий всех с ног. Хотя вот, если честно, в тот раз никто из Джонсов на выставку картин английского художника идти не собирался: по телеку, вообще-то, показывали фильм про рейнджеров и Аса-Роботройда, а где-то в кухонном шкафу ждала своих героев огромная коробка, наполненная «звёздами» того же Роботройда. Но выгнутая бровь пришельца из Британии, его слова о том, что «мы, в конце концов, уже давно не варвары», решили дело в пользу островов, а сборная Америки осталась без очков. Конечно, кто-то скажет, что выиграли все, а кто-то возразит, что матч — ещё не бой, не целая война. И, в общем, будут правы и первый, и второй, однако ближе всех к тому, что мистер Боулз-Фицпатрик зовёт «суровой истиной», окажется писатель, который, как собака, спортсмен или мальчишка, в своей игре бесследно растворился.

А кто он, собственно, такой? Всего-то шестиклассник, застрявший в этом времени, как в той коварной луже, в Австралии, в грязи. Всего-то юный Джонс. Совсем не джентльмен. Сердитый и смиренный, живёт себе без брата, без папы и без друга. Выгуливает Неда, чтоб маме не пришлось. Болеет за Шарлотту, когда её команда по женскому футболу встречается с другой. И тащится в театр — смотреть на «лебедей»: не потому, конечно же, что он балетоман, а потому, конечно же, что Энни попросила. И вечно покупает фруктовый лёд для Эмили: она его так любит, а он — её, ужасно... Её и остальных. Дворецкий говорит: «Мы — это то, что любим». И если он не врёт — а джентльмен не врёт примерно никогда — то это может значить, пожалуй, лишь одно. «Чего?» — спросил бы Картера его сосед по парте. А Картер бы ответил: «Внимательнее, парень!». В отличие от папы — героя в пыльной каске, знававшей град ударов, с медалью на груди за доблесть и отвагу, который в прошлый вторник прислал им то письмо, где в трёх несчастных фразах признался маме в том, что больше не вернётся, что встретил кой-кого, что этот кое-кто ему теперь важней, нужней всего-всего, — он просто Картер Джонс, «великий» крикетист, и должен быть внимательным, пытаясь защитить три столбика, что вбиты в рыхлый грунт, а также перекладину, висящую на них. Так повелел Дворецкий. А он ведь джентльмен. А джентльмен не станет... ну, знаете — лукавить. В его словах про кри́кет, про правила игры, про бетсменов и боулеров, про киперов и питчи, про биты и мячи есть некий странный смысл — «ужасно важный смысл» — тот самый тайный смысл, который, будь он вскрыт, придал бы этой жизни какой-то новый вкус... Ну, может, и не каши из цельного зерна, а вот, к примеру, пудинга, пылающего так, что даже дождь не страшен.

Источник

Можно только строить теории, почему так быстро после «Конца света...» вышла следующая книга. Может быть, популярность и премии придали сил. Может быть, звезды Сад-ад-Забих начали противостоять созвездию Водолея. Может быть, нащупанная на последних страницах предыдущего текста искра разгорелась черным светом антиматерии, другой материи, и потребовала высвобождения. Ни одну из теорий подтвердить не удастся, но и опровергнуть тоже, так что все они одинаково вероятны.

В «Другой материи» читатель предыдущей работы Горбуновой с удивлением обнаружил те же истории в почти той же аранжировке, лишь немного сместился фокус внимания рассказчика. Если раньше несчастная Бедя тонула в кипятке на странице X, то теперь — на странице Y, но все равно те же персонажи умирали и бухали, коптили небо и прожигали жизнь, бродили по осознанным снам и непременно обоссывались.

Новые истории тоже появились, иначе это был бы совсем уж дурной тон, но на самом деле все они не слишком и важны, потому что суть «Другой материи» совсем не в этих историях.

Байки из смутной жизни в сборнике с нежно-снежной обложкой — это пузырчатая пленка, в которую бережно замотана та самая антиматерия. Алла Горбунова не спешит ей делиться, потому что это предельно личное. Более личное, чем она сама. Это истории про сына и настоящее, которые горят чище всего, но и показывать их намного страшнее, чем сотни раз пережитое и проговоренное. Горбунова лишь трогает мизинчиком воду, предлагая нам минимальную дозу сокровенной другой материи, чтобы узнать, не слишком ли среда безобразно холодная для такой тонкой субстанции.

Источник

Представьте на минуточку: однажды на пороге вашего дома появляется незнакомец (или незнакомка) и предлагает продать вашу любимую (или любимого). Что будете делать, как быстро спустите гостя с лестницы?

Вот я раскрыла вам секрет «Истории одного супружества», обнажила ее первый крючочек. Сюжет именно таков: живет себе на свете домохозяйка Перли Кук, невзрачная чернокожая женщина лет тридцати. Живет с мужем Холландом и их сыном, который болен полиомиелитом. Еще у них есть собака. Чтобы не раздражать Холланда, собака не лает, Перли не разговаривает, сыночек ходит на цыпочках, даром что полиомиелит. О Холланде мы знаем, что он удивительно красив и удивительно раним — вот, пожалуй, и все.

С молчаливого одобрения Холланда я создала тщательно продуманную систему защиты его сердца. Перво-наперво я превратила дом в храм тишины. Телефон издавал не звонок, а своеобразное мурлыканье, а дверной жужжал (вы вскоре это услышите), и я купила будильник, который по утрам начинал эротично вибрировать; я даже ухитрилась найти собаку, которая не лает.

Калифорния, пятидесятые годы. Нищета, бытовые трудности. И тут — ослепительный незнакомец, который предлагает Перли кучу денег за ее благоверного. Зачем ему это, я уж не стану пояснять, какая-то интрига должна сохраняться, верно? Скажу только, что с лестницы Перли его не спускает — может, потому что живет на первом этаже. Обещает подумать. Почти соглашается.

Эндрю Шон Грир известен российскому читателю по роману «Лишь», который в 2018 принес автору Пулитцеровскую премию. Это был изящный, гомерически (во всех смыслах) смешной, искренний и филигранно сделанный роман о неудачливом писателе, которого накануне юбилея бросил любовник. «История одного супружества» написана намного раньше, в 2008 году, и на фоне «Лишь» выглядит бледновато. Хотя, казалось бы, все должно быть наоборот: тут вам и пейзажи, и размах, и серьезная историческая тема — война, не что-нибудь! — и вопросы поднимаются нешуточные, и пафос не в пример маленькой книжке о маленьком неудачнике.

А еще «История одного супружества» сделана так, чтобы ни один режиссер не прошел мимо и снял по ней голливудскую драму, желательно с Ди Каприо в одной из ролей. Вот же, берите, смотрите, какие спецэффекты, все продумано для удобства кинематографа.

Тот день был красив громкой, нездешней красотой. Белые и розовые итальянские церкви и бетонные храмы возле океана, душистые эвкалипты, колючие агавы и юкки — все было подсвечено с запада ярким чистым солнцем. Небо над моим домом было прекрасного жирного синего цвета, исполосованное самолетами, а солнце светило сразу отовсюду и все заставляло шевелиться — люди высыпали на улицу, словно в праздник, и галдели, как птичья стая.

И текст действительно выписан так, что просится на экран: маленький узор в форме птички на перчатке, которую Перли схлопывает в ладони, клубы сахарной ваты в парке, мост «Золотые Ворота». Флешбэки в прошлое, в котором Перли тайно ходит к подростку Холланду в комнату, а потом его громко, с непременными рыданиями актрисы, играющей мать, забирают прямо с порога на фронт. Даже ужасы войны есть, но такие, тише-тише, чтобы никого не напугать. По крайней мере, не российского читателя, выросшего на по-настоящему беспощадных книгах и фильмах о Великой Отечественной и — шире — Второй мировой войне.

Однако вряд ли какому актеру сильно захочется играть центрального персонажа, главный трофей и спусковой крючок всей этой истории — Холланда Кука. Трудно и скучно играть героя, о котором известно лишь то, что он очень красив.

Роль Перли тоже малопривлекательна: невзрачная, бедная, глуповатая девушка, которая сначала трясется над своим мужем, а потом решается его продать будто бы для его же пользы. Одна ее мечта — уехать с сыном на фиалковые поля. Вторая — чтобы Холланд, ее молчаливый аксессуар вроде настенных часов, всегда был с нею рядом. Тоска!

Режиссер тоже будет недоумевать: а зачем гигантские бюджеты на декорации Сан-Франциско пятидесятых? Зачем машинки, перчатки, зачем военные сцены с дорогущими костюмами, зачем массовка? Ради конфликта, который можно решить одним единственным диалогом — и не полноценным разговором даже, а парой реплик, которыми живые люди обменялись бы уже очень давно?

Он посмотрел на меня так, словно услышал что-то другое. Я никогда не узнаю, что ему послышалось, не узнаю, потому что он уже умер, а я-то всего лишь хотела сказать: «Спокойной ночи», но в тот момент показалось, что еще минута невысказанности будет для наших жизней лишней.

Пожалуй, единственная интересная роль здесь — роль Базза, того самого одержимого миллионера, который пришел за Холландом с пачкой денег наперевес. Роль этого загадочного персонажа как раз и досталась бы Ди Каприо, не меньше. Вот уж кому повезло. Он бы щурился и закуривал сигару на фоне «Золотых ворот». Страдал и откусывал себе пальцы. Дрался, плакал, любил, угрожал — и все это бы делал талантливо. Может, даже на себе вытянул бы картину и один собрал многомиллионную кассу.

Но и Ди Каприо не звонит.

Источник

В молодости поэт Николай Олейников пришел к председателю сельсовета и попросил справку для поступления в Академию художеств. Олейников утверждал, что туда принимают только красивых. Председатель посмотрел на него, достал бланк и написал: «Сим удостоверяется, что гр. Олейников Николай Макарович действительно красивый. Дана для поступления в Академию Художеств», приложил печать, расписался. В Академию художеств Олейников поступать не собирался, но справкой потом любил хвастаться.

Этот анекдот хорошо подходит для описания полового отбора, где красота играет ведущую роль и открывает перспективы успешному будущему. Быть красивым для животного не менее важно и полезно, чем уметь приспосабливаться к изменяющимся условиям, избегать опасностей и добывать пищу.

Красота дает огромные преимущества для размножения. Биолог, орнитолог Ричард Прам приводит экстравагантный пример: погибший в молодости красивый рисковый гонщик имеет больше шансов оставить потомков, чем спокойный рассудительный библиотекарь, благополучно доживший до восьмидесяти. Вряд ли с этим можно спорить. Если переложить на язык биологии, получится примерно такая формулировка: «половой отбор играет не менее, а подчас и более важную роль, чем отбор естественный». Однако в современной эволюционной теории половой отбор не принимается во внимание и потерялся в тени естественного отбора.

Книга Ричарда Прама «Эволюция красоты» призвана исправить ситуацию: ее задача — показать самостоятельность полового отбора, а также его роль в эволюции, его механизмы и значение.

В 2018 году «Эволюция красоты» получила Пулитцеровскую премию, недавно была издана на русском, но прошла у нас незамеченной. Не было написано ни одной рецензии на нее, а отклики на сайтах книжных магазинов редки и ненадежны: в одном сказано, что книга посвящена птицам, в другом написано, что опус Прама — «довольно нудное чтение».

Причиной безразличия к книге, возможно, стала невзрачная внешность «Эволюции красоты», которая едва ли привлечет внимание в магазине. Подходящее и честное название тоже вряд ли заставит сердце читателя биться сильнее.

На книжном рынке работают те же принципы, что и в эволюции животного мира. Для успеха нужна красота, а книга не может похвастать эффектной обложкой.

Задняя сторона обложки у нее интереснее и важнее, чем лицевая. Здесь размещены традиционные лестные аннотации, но принадлежат они крайне авторитетным людям: Джареду Даймонду, Карлу Циммеру, Элизабет Колберт. Для любителя естественно-научной литературы эти имена звучат песней. Их отзывы в высшей степени положительные, и нет оснований сомневаться в их искренности. Пулитцеровскую премию тоже просто так не раздают.

Другой причиной незаметности книги, быть может, стал ее жанр. Это не столько научно-популярная книга, предназначенная для широкого круга не слишком подготовленных читателей, сколько серьезный полемический документ, написанный для того, чтобы изменить некоторые установки в современном понимании эволюции.

Идеи Прама свежи и непривычны, стоит остановиться на них подробнее. Изложение не станет спойлером, поскольку в книге важны примеры и доказательства, — зато оно может сориентировать читателей и, если угодно, сделать книгу более привлекательной и красивой.

Основная ее идея: в эволюции животных работают два самостоятельных и независимых механизма.

Первый — всем известный естественный отбор, который отсеивает неприспособленных и неадаптированных животных под давлением внешних обстоятельств.

Второй — половой отбор, где животные (обычно самки) сами отсеивают непривлекательных партнеров, выбирая тех, кто кажется им более красивым.

Первый можно назвать внешним, второй — внутренним механизмом эволюции.

Мнение о двух отборах высказал еще Чарлз Дарвин, однако (Прам убедительно это показывает) в современной эволюционной теории половой отбор не принимается во внимание и в лучшем случае выступает как незначительная вариация отбора естественного.

Смысл красоты биологи обычно готовы видеть только в демонстрации генетически выгодного материала. Всевозможные брачные украшения и причудливые демонстрации самцов, с точки зрения современного биолога, нужны для того, чтобы самка могла оценить их как показатель качества генов. Красота здесь не более чем «генетическая витрина». То есть яркие перья или рисунки на чешуе якобы сообщают самке важные сведения о здоровье и потенциале партнера, выступают индикаторами физической силы, энергии и ловкости.

Иными словами, красота Николая Макаровича Олейникова должна была наглядно показать девицам и преподавателям Академии художеств, что у него нет каких-нибудь кишечных паразитов, он успешно переживет, например, голодовку с засухой и не имеет предрасположенности к болезни Паркинсона.

Прам горячо спорит с подобным пониманием красоты. Многие его аргументы остроумны. Например, он указывает, что даже современная медицина не способна спрогнозировать развитие большинства серьезных болезней. В то же время биологи постоянно приписывают самке какой-нибудь синицы поистине феерические диагностические способности, которые и не снились нашим докторам с их электрокардиографами и томографами.

В другом месте Прам смеется, что биологи наделяют своих подопечных такой рациональностью, какой и у человека не сыщешь. Ради любви и полового влечения люди нередко совершают абсурдные поступки, которые противоречат адаптационным стремлениям к благополучию и долгожительству, по личной прихоти и капризу выбирают невыгодных партнеров. Отказывая животным в таком поведении, биологи видят в них нечто вроде роботов, калькулирующих выгоду от соития.

Среди жуков не может быть Ромео, среди ящериц не бывает Анны Карениной. Никаких чувств, никакого безрассудства, только сплошной механический взгляд. «Страсти у животных считаются более рациональными, чем наши собственные», — удивляется Прам.

На многих примерах из птичьего царства он показывает совершенно противоположную картину: самки выбирают красивых с их точки зрения партнеров и никак не принимают во внимание (да и не могут) их способность к адаптации. Одним видам просто нравится красивый гребешок, другим — бойкая песенка, третьим — яркие перья.

По Праму, все эти брачные украшения не кодируют никакой информации.

Более того, никаких доказательств у гипотезы «генетической витрины» нет. Брачные украшения не наполнены смыслом, не служат знаками качества генов, они просто привлекательны для противоположного пола. Единственное назначение красоты — очаровывать партнера.

Прам утверждает, что красота самодостаточна, не утилитарна и никому ни о чём не говорит. Она сама по себе. И без устали Прам напоминает, что Дарвин тоже так считал и писал: красота бесполезна, служит только «половыми чарами и ни для какой другой цели».

Как и почему возникают брачные украшения, не вполне понятно. Прам склоняется к мысли, что та или иная особенность самца изначально в самом деле могла служить «генетической витриной» и указывать на высокое качество генов. Но как только самки начинали выбирать партнеров по конкретному признаку, у них включалось сексуальное влечение к самому признаку. Признак начинал эволюционировать сам по себе, запускался маховик полового отбора, признак становился все более ярким и продвинутым, потому что помогал самцам добиться самки. Исходно привлекательный по адаптивным причинам признак скоро становился привлекательным сам по себе.

Получался своего рода «эстетический пузырь», животные попадали в рабство эволюционной моды, и так возникали самые экстравагантные формы: огромные рога, длиннющие хвосты, яркие, как фонарь, перья.

Прам сравнивает «эстетические пузыри» животных с экономическими феноменами: нидерландской тюльпаноманией XVII века, фондовыми и банковскими пузырями. Вещи, ценность и привлекательность которых оторваны от реальной стоимости, благодаря цепной реакции продолжают неуклонно дорожать. В экономике это чревато крахом, а в природе половой отбор уравновешивается естественным. Если хвост павлина окажется слишком велик (что полезно для полового отбора), то птица может погибнуть еще до спаривания. Но если хвост будет коротким, оптимальным для выживания (что поддерживается естественным отбором), то самка на такого самца вообще не взглянет, и тот опять-таки не сможет передать гены следующему поколению. То есть животные постоянно находятся под прессом не одного, а двух отборов.

Прам хорошо и подробно расписывает механизмы полового отбора ровно до последней четверти книги, а затем оставляет привычную для себя орнитологию и выходит на минное поле антропологии. Здесь его рассуждения (скорее всего, справедливые) становятся хаотичными, теряют остроту, твердость и правдоподобие, доказательства подменяются риторикой.

Дело не в слабости концепции, а в чрезмерном желании Прама доказать примат полового отбора и в такой чувствительной сфере, как эволюция и поведение человека, — убедить читателя, что именно красота ими дирижирует.

Наверное, Прам прав в своих размышлениях о человеке, тем более в современной ситуации, когда давление естественного отбора ослаблено достижениями цивилизации. Но убедительности в его голосе нет. Он и сам пишет, что его рассуждения о человеке спекулятивны, но сразу же оценивает их как «вполне правдоподобные», а еще через страничку пишет про человека уверенно, как прокурор.

Особенным диссонансом с прежними главами звучат последние страницы, где внезапно обсуждается феминизм, гомосексуализм и проблемы женского оргазма. Впрочем, хаос последних страниц не отменяет общего значения и, пожалуй, величия книги.

Основную свою задачу — реанимировать идею полового отбора — Прам выполнил превосходно. Ему удалось наглядно показать, что естественный и половой отборы — два самостоятельных эволюционных механизма. Естественный отбор обеспечил многообразие жизненных форм на планете. Половой отбор раскрасил это бесконечное разнообразие в разные цвета и придал им причудливые формы.

Вне полового отбора животные оставались бы плоскими, со скучным защитным цветом. Половой отбор превратил их в подлинный цирк биологических спецэффектов. Без полового отбора природа была бы одета в хаки. Это ценный и нетривиальный взгляд на биологию и эволюцию, с которым стоит познакомиться всем любителям естествознания.

Источник