Блоги

«Бывшая Ленина» Шамиля Идиатуллина — прямой ответ на многочисленные читательские и критические мольбы о русском романе, который рассказывал бы, наконец, не о прошлом, но о живом и горячем «здесь и сейчас». В самом деле, трудно представить себе что-то более актуальное, чем сеттинг «Бывшей Ленина»: 2019 год, районный центр Чупов в богом забытой поволжской глубинке, коррумпированная неэффективная власть и — смысловым центром романа — огромная, отравляющая воздух и воду свалка, с которой непонятно что делать, но которая, очевидно, со дня на день начнет убивать людей. На драму социальную наслаивается драма человеческая: рушится брак мелкого муниципального чиновника Даниила Митрофанова и его жены Лены, самородного мастера пиар-технологий. В борьбе за власть, разворачивающейся на фоне зловонной свалки, бывшие супруги оказываются по разные стороны баррикад.

Начало романа — плавное и неспешное, полное уютных бытовых деталей, отчетливо напомнит читателю первую треть «Города Брежнева», два года назад принесшего Идиатуллину премию «Большая книга». Герои так же обсуждают незначительное, пустыми, выхолощенными словами маскируя внутреннее напряжение. Так же обстоятельно едят неслучайную еду (мать главного героя, с застолья у которой начинается роман, обрусевшая татарка, и на столе у нее — ностальгический фамильный пирог-белиш), во много проходов, до зуда осмысляют и переосмысляют собственные желания и чувства, так же мечутся на стыке коллективной и индивидуальной повестки.

Однако буквально с четвертой главы темп резко ускоряется — и в отличие от предыдущей книги, которую подобное ускорение только украсило, «Бывшей Ленина» это определенно не идет на пользу. Основная интрига — вполне реалистичная и убедительная (как же спасти город и быстро победить свалку, на разбор которой понадобятся долгие годы) уходит в бесконечные диалоги между слабо различимыми, однотипными персонажами. Диалоги понемногу перерастают в развернутые монологи (особенно в этом жанре блистает Лена, из полноценного живого человека внезапно превращающаяся не то в Чуповский филиал радиостанции «Эхо Москвы», не то в ходячий сборник политических афоризмов), а весь роман чем дальше, тем больше напоминает безжизненный памфлет.

Для сюжета эта метаморфоза тоже не проходит бесплатно. Вся романная конструкция трещит и разъезжается под весом идеологии, перспективные повороты либо ведут в никуда, либо оборачиваются многозначительными аллегориями, а полнокровные поначалу герои сплющиваются до клишированных типажей (успешный — значит, на «бумере»; хипстер — значит, с бородкой; чиновник — значит, в мятом костюме). Риторика разрастается, как в романе «Что делать», с разгромным счетом побеждая всякую повествовательную логику, и как результат читатель попросту перестает понимать, что именно происходит, кто за кого, кто чего хочет на самом деле и, главное, кто все эти люди и почему он должен им сочувствовать.

Хуже того, даже общий политический месседж романа, в жертву которому по факту приносятся все остальное, оказывается размыт и невнятен. Власть надлежит то ли разлагать изнутри, то ли игнорировать, то ли и то, и другое сразу, а еще нужно тайно растить ей смену, остерегаясь провокаторов и, как в катакомбах, скрываясь в мессенджерах и закрытых группах соцсетей. Словом, большой замах уходит в пустоту, впечатляющий замысел и эффектный старт оборачиваются разочарованием, а четырехсот пятидесяти страниц романа оказывается одновременно и слишком много, и бессмысленно мало.

Легче всего было бы обвинить Шамиля Идиатуллина в попытке по-быстрому отработать литературно-социальный заказ, смастерив из подручных материалов роман на злобу дня. Однако подобное обвинение несправедливо: ни предыдущие книги писателя, ни очевидно вложенные в «Бывшую Ленина» усилия ума и сердца не позволяют заподозрить, что перед нами в самом деле поспешная конъюнктурная поделка. Скорее откровенная неудача Идиатуллина — писателя наблюдательного, одаренного и совершенно точно не склонного идти на поводу у сиюминутных общественных веяний, заставляет задуматься о необходимости если не совсем снять, то во всяком случае переформулировать наш запрос на литературу о «здесь и сейчас». Политическая реальность сегодняшней России, как показывает опыт Шамиля Идиатуллина, исключительно не фотогенична и очень плохо поддается осмыслению и описанию посредством инструментария художественной прозы. Это значит, что дух времени, пресловутый zeitgeist, которого так сильно не хватает сегодняшнему читателю самых разных поколений, нуждается в каких-то иных — еще не найденных — выразительных средствах. Коротко говоря, роман не удался, но попытка засчитана. Продолжаем поиск.

Источник

Дневник генерал-лейтенанта Александра Михайловича Сиверса начинается в 1916 году. Мы сразу же видим совсем иной тип человека: не любознательный и инициативный исследователь, а кадровый военный, всецело погруженный в свою профессию. Политика интересует его с точки зрения армейского строительства и управления (остальное же и вовсе не интересует).

Итак, конец 1916-го, и на фронте все уже неблагополучно.

«Не могу понять, почему немцы так легко овладевают нашими окопами, а мы не можем нигде их одолеть, несмотря на то, что мы во много раз сильнее числом? Весной все были полны надежд. После отсутствия снарядов — стали давать. Правда, не в безграничном количестве, как у французов, но все же почувствовалось, что недостатка не будет…

У меня все больше и больше является чувство, что мы начинаем утрачивать сознание серьезности войны. Появляется манера взаимоотношений мирного времени — создание карьеры, отписка, дабы было бумажное оправдание (документ), нежелание договориться, выслушать объяснения, а отстранять лиц, почему-либо не угодных…

Особенно несерьезное отношение в государственном тылу: там идет какая-то вакханалия, полная разнузданность. Насколько в первый период войны у всех было сильно чувство и сознание необходимости „все для войны, все для победы", настолько теперь безудержно проповедуется — „рви что можешь". Печально и опасно».

Как все, Сиверс приписывает неудачи окопавшимся в тылу «темным силам», с интересом фиксирует думскую речь Пуришкевича, предшествующую убийству Распутина, касается деталей самого убийства… но вот события идут по нарастающей, Николай отрекается, и генерала (человека правых взглядов) начинают посещать сомнения:

«Кто поручится, что вся разруха… отсутствие хлеба и топлива, может, и других предметов, а также „паралич" железных дорог не был подготовлен революционными силами? Все говорили про „темные силы", а не было ли все это делом рук хорошо организованного „движения"? В отсутствие царя, при действительно слабом правительстве, при армии, занятой на фронте, исподволь готовилась революция. Кто все это знает? Начинают появляться газеты, из них начинают вылепляться «новые» нестерпимые порядки. Революция выдвинула новое слово — „в согласии". Обидно, что новый режим, новое правительство должно считаться и работать „в согласии" с исполнительным комитетом Совета рабочих депутатов. От этого ожидать добра трудно».

И дальше — описание прогрессирующего распада. Здесь много мрачно-колоритного. От посещающих армию и организующих «полковые комитеты» комиссаров Временного правительства до диких сокращений (инспартарм — инспектор артиллерии армии; дегенарм — дежурный генерал армии, а не то, что приходит в голову; наконец, переживший октябрь 1917-го командарм). Генералу не нравятся уставные новшества — в том числе необходимость называть солдат (б. «низшие чины») на «вы». Октябрьский переворот становится апогеем распада, но вселяет и некие надежды. («Оригинально то, что большевики выпускают крайних правых, например Дубровина. Говорят, на очереди освобождение Пуришкевича и царских министров. Какая-то связь между ними и монархистами. Есть в этом что-либо настоящее, как многие теперь уверяют, что большевики работают на монархию?»).

На досуге Сиверс обдумывает планы воссоздания армии и с интересом присматривается к усилиям советских властей в этом же направлении. Без всяких комментариев воспроизводит, к примеру, речь Володарского:

«…Нас упрекают за то, что мы призываем в Красную армию генералов, которых мы вымели железной метлой. Нас спрашивают теперь: зачем же было выгонять? Для того, отвечаю, чтобы офицерство сознало, что его привилегии — нуль, чтобы оно, пройдя через унижение, через продажу газет на улицах, сознало, что все зависит от народа, который все может дать и все может отнять…».

Но даже и на таких условиях многие офицеры и генералы идут служить большевикам — и Сиверс в их числе.

К каждой части своего дневника Сиверс подбирает эпиграфы — немудреные пословицы. К дневнику 1918–1919 эпиграфы такие: «С кем поведешься, от того и наберешься. Мы многого порой боимся, пока к нему не приглядимся. Не все, что дозволено, — прилично». Понимай как хочешь…

Собственно, мотивация проста: вера в то, что большевики — сила. Дальше это интерпретируется удобным для себя способом: человек примыкает не просто к силе, а к силе, готовой и способной объединить и спасти Россию. Интересно, что если в Стратонове революция пробуждает антисемитизм, то Сиверс, до октября 1917-го изрядный юдофоб, с этого момента совершенно забывает о существовании «жидов» и отводит душу на масонах — на их роли в свержении царской власти и погибели России (это безопаснее). На последних страницах дневника перед нами опять погруженный в дела военного строительства профессионал — но, конечно, жизнь изменилась. Военспецу в условиях военного коммунизма приходится думать о пайке, запасаться картофелем и мучительно переходить на новую орфографию. В конце концов это ни от чего его не спасло — он был арестован в 1931 году по делу «Весны» и, видимо, умер в ссылке в Ярославле.

Источник

Австралийский писатель Грэм Симсион, автор международного бестселлера «Проект Рози» про профессора генетики с синдромом Аспергера, рассказал Forbes Life о том, как в 56 лет написать первый роман и за две недели заработать полтора миллиона долларов, о встрече с Биллом Гейтсом и особенностях аутизма

Главный герой трилогии Грэма Симсиона — романтической комедии «Проект Рози» — чудаковатый профессор генетики Дон Тиллман ищет себе жену с помощью 30-страничной анкеты, а находит Рози, которая ни одному пункту анкеты не соответствует, зато отлично подходит самому Дону. Читатели во всем мире приняли книгу на ура (уже продано 5 млн экземпляров), но писали автору, что его герои долго не протянут: Дон — аутист, и Рози будет непросто жить с ним. Поэтому во второй книге — «Эффект Рози» — Симсион проверяет утверждение о том, что отношения в браке никогда не делятся 50 на 50, а всегда 90 на 10. Обстоятельства жизни молодой пары складываются так, что именно Дону приходится выкладываться по полной, чтобы спасти отношения.

В заключительной части трилогии — «Триумф Рози» (вышла 20 июля в издательстве «Синдбад») — у Дона и Рози есть 11-летний сын Хадсон, который переходит в новую частную школу. Рози возглавила важный исследовательский проект и разрывается между домом и семьей, попытка Дона разнообразить учебный процесс в университете наглядным экспериментом закончилась обвинениями в расизме, а Хадсон задавал в школе так много неудобных вопросов, что директор предложил родителям обследовать мальчика на предмет аутизма. В итоге Дон берет академический отпуск, чтобы проводить больше времени с сыном и помочь ему наладить отношения со сверстниками.

В Австралии «Проект Рози» получил сразу две крупные премии как главная книга 2014 года, права на экранизацию приобрела компания Sony Pictures.

Когда в 2013 году в «Синдбаде» приобрели права на роман, мне рассказывали, что ажиотаж вокруг книги возник еще на стадии рукописи — ее купили сразу 40 издательств из разных стран. Это правда?

Да, так и было. Всего 44 издательства, причем 30 — практически одновременно. Как все это произошло? У меня была рукопись, которую я отправил нескольким австралийским издателям — и не получил никакого ответа. Тогда я послал «Проект Рози» на конкурс для начинающих писателей и вошел в шорт-лист. И после этого сразу четыре австралийских издательства оказались заинтересованы в книге. Одному из них я ее продал, довольно недорого, потому что в Австралии не принято давать большие авансы. Но зато мой австралийский издатель отправил рукопись на международный рынок и сделал это в преддверии Франкфуртской книжной ярмарки (крупнейший и наиболее значимый профессиональный книжный форум. — Forbes Life). А дальше события развивались с невероятной скоростью.

А самое смешное, что мы с Энн, моей женой, в то время были в Британии, где проходили пешие маршруты (это наше семейное хобби). И вот я иду по маршруту — и мне звонит австралийский издатель, а я два дня не беру трубку. Он в панике. Оставляет мне сообщение — кричит, что мы получили невероятное предложение от немцев и ему срочно нужно мое согласие. Следом второе, еще более эмоциональное, о том, что он больше не может ждать, пока я перезвоню, у него есть только 24 часа — и он отвечает «да!». И дальше, поскольку немцы настолько заинтересовались романом, на нас просто посыпались предложения. Все это случилось в течение недели. Это было какое-то сумасшествие, потому что мы с женой шли по маршруту на севере Англии без нормальной связи и интернета, только в местах ночлега была возможность поймать сигнал. Каждое утро я выходил в скайп и кричал: «Ну что, сколько там уже?» Моя жена была в шоке: мы-то рассчитывали провести время в тишине, наслаждаясь нетронутой природой и прогулками. В итоге к концу нашего двухнедельного похода я мог с уверенностью сказать: «Мне больше не нужно работать. Я писатель!»

Сколько предложили вам немцы?

По условиям договора я не имею права называть сумму, но могу сказать, что она была шестизначной.

В общей сложности какой аванс вы получили за эти две недели?

Полтора миллиона долларов, даже чуть больше. Рукопись оказалась курицей, несущей золотые яйца. Причем совершенно неожиданно: как большинство начинающих писателей, я мечтал в первую очередь о том, чтобы мою книгу напечатали. Пределом моих амбиций было прийти в крупный книжный магазин в Австралии — и увидеть свою книгу на полке. И когда возник весь этот ажиотаж, я сказал себе: «Грэм, что бы ни случилось потом, ты уже состоялся, это огромный успех». Я сразу решил, даже если роман будет продаваться не так успешно, как у других, этого триумфа мне достаточно. И стараюсь все время об этом помнить.

Вы вообще мечтали стать писателем?

Да. Правда, еще я мечтал стать рок-звездой и футболистом, который забьет победный гол на чемпионате мира. Многие об этом мечтают. И писать книги очень многие хотят. Я бы так и сочинял мысленно свой великий роман, если бы однажды не понял, что хочу стать писателем всерьез. А тут уже одной мечты мало — надо что-то делать: пойти учиться, записаться на курсы креативного письма, сесть и начать писать, в конце концов.

То есть вы пошли учиться писательскому мастерству?

Мне исполнилось 50 лет. К тому моменту я не написал практически ни строчки (школьные опусы не в счет). Я мечтал о карьере писателя, и лет в 20 накропал буквально несколько страниц, перечитал, подумал: боже мой, это ужасно, никакого таланта. И на много лет погрузился в компьютерные технологии. А в 50 я прочел книгу о том, как снять фильм с нулевым бюджетом, и подумал, ого, как круто, надо попробовать. Я взял тогда рукопись своей жены — потому что вообще-то в нашей семье сначала она решила стать писателем (хотя у нее уже была успешная карьера психиатра) , в отличие от меня подошла к делу серьезно — и превратил эту рукопись в сценарий. Для этого я прочитал семь книжек по сценарному мастерству. В итоге сценарий был готов, я провел кастинг среди друзей — и к сорокалетию моей жены мы сняли фильм. Просто ужасный!

«Именно потому, что мне было за 50, я отлично понимал, что не могу себе позволить разбрасываться временем»

Но, поскольку для первого и единственного показа мы арендовали кинотеатр, народу было много. В зале был довольно известный продюсер, который сказал: «Снято отвратительно, игра ужасная, а вот сценарий неплох — сценарист свое дело знает». И я подумал: «Вау, да это же я!» Тогда я продал свой IT-бизнес по моделированию данных и пошел в университет учиться сценарному мастерству. «Проект Рози» я изначально написал как учебный сценарий, но пристроить его никуда не мог, и решил сделать из этого роман. Пришлось пойти на писательские курсы — и это сработало.

Очень оптимистичная история о том, что в 50 можно начать все сначала.

Именно потому, что мне было за 50, я отлично понимал, что не могу себе позволить разбрасываться временем, как двадцатилетние. Кроме того, у меня было серьезное преимущество. Поскольку я уже сделал успешную карьеру, то хорошо понимал, как много времени и опыта требуется, чтобы стать экспертом. И в отличие от своих восторженных сокурсников, которые рассчитывали на быстрый успех, я сразу понимал, насколько интенсивно надо работать, и выстраивал свой процесс обучения с учетом долгосрочных перспектив. Я написал огромное количество сценариев, рассказов, эссе, сделал множество фильмов. Не потому, что я такой творческий человек, а потому, что знал, что мне надо учиться быстро, пока я еще не слишком стар. Параллельно, когда я продал бизнес, я написал две книги и несколько статей о моделировании данных и в 2006 году защитил в Университете Мельбурна докторскую диссертацию в области моделирования данных. Это тоже помогло — научная работа здорово структурирует мозг.

А ваша жена разделяла эту увлеченность писательством? Или у вас была конкуренция — вы же фактически рьяно взялись за то, что хотела делать она.

О, тут интересная история. Она действительно всегда хотела писать, и у нее было несколько готовых к публикации рукописей, то есть она серьезно к этому относилась. Но прежде всего Энн — профессор психиатрии, очень успешный, и она получила весьма и весьма значительный грант на исследование послеродовой депрессии.

Так вот кто стал прототипом Рози!

Ну конечно! Энн много чего отдала Рози. Словом, жене пришлось отложить писательские амбиции ради гораздо более важного проекта. Но когда Энн завершила исследование, она продолжила писать и вообще-то стала издаваться гораздо раньше, чем я. Она начинала с женских эротических романов (знаете, в стиле «50 оттенков серого»), для нее это был способ набить руку. Она говорила: «Я хочу писать детективы, но понятия не имею, как лучше выстраивать сюжет, не знаю, как устроен издательский бизнес, работа с редактором, продвижение, все остальное, поэтому я начну с простого». У нее вышло 10 дамских романов под псевдонимом Simone Sinna. А теперь она пишет детективы — у нее их уже девять, — они выходят в Австралии и Великобритании, довольно успешно. И мы даже написали одну книгу вместе — «Two steps forward». Она не переведена на русский язык. Это история любви двух пожилых людей, которые совершают паломничество. Мы с Энн сами дважды проделали путь святого Якова — две тысячи километров пешком до Сантьяго-де-Компостела и после паломничества 2016 года написали этот роман.

Так значит, вы просто старались шагать в ногу с женой? Написали роман, чтобы не отставать, а получился бестселлер.

В какой-то степени да. Мне кажется, делать что-то вместе — это главный секрет счастливого брака. Мой «Проект Рози» начался с первого задания на курсах по сценарному мастерству. «Лучшие истории получаются из интересных персонажей, — сказал преподаватель, — поэтому к следующей встрече напишите рассказ об интересном герое». У меня есть близкий друг, которого я знаю много лет. Он компьютерщик, а они, как известно, делятся на гиков, ГИКОВ, и СУПЕРГИКОВ. Вот мой друг из последних. Мы живем в Мельбурне, но однажды оба оказались в Нью-Йорке в одно время, и я предложил вместе поужинать. Он удивился: «Зачем? Я и в Мельбурне могу с тобой поужинать», но я его уговорил.

И тут мой американский клиент в знак благодарности за проделанную работу пригласил меня в лучший стейк-ресторан Нью-Йорка. И великодушно пригласил моего друга с нами. И тут я занервничал, потому что уровень ресторана подразумевает как минимум пиджак, а мой друг не из тех, кто любит красиво приодеться. Я звоню ему: «Слушай, а пиджак-то у тебя есть?» «Обижаешь! — говорит, — конечно, есть, я же мужчина!»

Но я слишком давно его знаю, поэтому еду к нему в отель, проверить, что это за пиджак. Ну и конечно, это была спортивная куртка (в английском языке слово «jacket» обозначает и пиджак, и куртку. —Forbes Life ). Вы бы слышали, как он кипятился, доказывая, что его куртка куда лучше моего пиджака: непромокаемая, непродуваемая, с удобными карманами! Эта история потом вошла в «Проект Рози», а я нашел своего главного героя Дона Тиллмана.

Как насчет синдрома Аспергера и вообще аутизма, который есть у вашего героя? Вы сталкивались с этим лично?

Знаете, когда мне говорят, что я, вероятно, очень глубоко изучил эту тему, я отвечаю: «Нет, я просто тридцать с лишним лет работал в IT». Я не читал никаких специальных книг, у меня самого никогда не было диагноза, но в нашей сфере полно таких людей, как Дон Тиллман. И никто из них никогда не называет себя аутистами (как и Дон). Мне кажется, это поколенческое: не нужны мне ваши обследования и диагнозы, я сам отлично справлюсь — у меня есть работа, есть семья. Я в порядке. А если вам не нравится, как я общаюсь, — идите к черту! Я знаю очень многих людей, которые отлично справляются со сложной работой, но им тяжело дается общение. Мой друг, который стал прототипом Дона Тиллмана, и мысли не допускает, что с ним что-то не так. Хотя Дон во многом списан с него — я имею в виду характер, привычки, манеру поведения и прочее. Частично даже историю, потому что это мой друг в 40 лет составил огромную 30-страничную анкету, чтобы найти жену, — и нашел.

Когда «Проект Рози» вышел, мне стали писать люди с расстройствами аутического спектра: Дон — один из нас, все очень точно, спасибо. Более того, один из ведущих мировых специалистов по аутизму, Тони Эттвуд, сказал мне, что дает мои книги — особенно вторую, о браке Дона и Рози — своим пациентам, чтобы они посмотрели на свои отношения глазами партнера. Люди с аутизмом благодарили меня за то, что Дон такой обаятельный персонаж, и за то, что книги о Рози позволяют принять некоторые особенности их мышления и прочее. Скажу честно, именно это вдохновило меня на третью книгу — «Триумф Рози», в которой открыто обсуждаются многие проблемы, связанные с аутизмом. Я взялся описать взаимоотношения Дона и его 11-летнего сына Хадсона, уже отдавая себе отчет в том, что многие составят свое впечатление об аутизме по моей книге. В мире уже продано 5 млн экземпляров «Проекта Рози», то есть вероятность, что люди прочтут мой роман, куда выше, чем вероятность, что они прочтут специализированную статью о людях с аутизмом. Значит, я несу большую ответственность за то, что пишу. И моя задача — помочь принятию людей с аутизмом в обществе. В романе «Триумф Рози» я осознанно над этим работал.

Вы нашли довольно удачный сюжетный ход: когда Рози и Дон решают проблемы своего сына, они обсуждают как раз то, что волнует многих родителей, и это органично вписывается в роман.

Надеюсь, это важно не только тем, кто так или иначе столкнулся с аутизмом, но и любым родителям. «Триумф Рози» во многом о родительстве и воспитании детей. Когда я рос, считалось, что из ребенка можно вылепить все что угодно. Есть мальчик, и задача родителей, школы и общества — сделать из него настоящего мужчину. Взрослым внушали, что главное — правильное мужское воспитание. Сейчас все гораздо мягче — мы более открыты, на ребенка не давят, он растет в психологически более комфортных условиях. Но если ребенок несчастлив, если у него проблемы, ты хочешь ему помочь, оградить его от проблем. Это естественная реакция любых родителей во всем мире.

В книге очень много смешных моментов, где сама суть комического заложена в разнице восприятия одной и той же ситуации Доном и другими героями, то есть по сути — человеком с аутизмом и всеми остальными. Долго пришлось искать этот верный тон, чтобы всем было одновременно смешно и не обидно?

Да. Было непросто решиться писать романы от первого лица, от лица Дона. Но мне очень хотелось показать мир его глазами. Хотелось, чтобы читатель не просто увидел его со стороны, но почувствовал изнутри, что это за человек, чем он живет, как устроено его сознание, почему он думает так, а не иначе.

«Билл Гейтс никогда не говорил открыто, что у него аутизм, но многие считают, что это так»

Когда мы обсуждали «Проект Рози» с Тони Эттвудом, я честно признался, что никогда не считал, что у Дона Тиллмана аутизм — я просто описывал людей, которых знал. Но Эттвуд, как специалист, уверенно поставил моему герою диагноз. Окей, я это принял, но ведь Дон — нет. Поэтому когда в «Триумфе Рози» его вызывают в школу и говорят, что у Хадсона, похоже, аутизм, он отвечает: «Да ладно, Хадсон ведет себя в точности как я в детстве». И Дон берет на работе тайм-аут, чтобы больше бывать с сыном и научить всему, что нужно для популярности в школе.

Как думаете, почему эта книжка так понравилась Биллу Гейтсу? Он включил ее в свой личный топ-лист, и, например, на обложку русского издания вынесена цитата Билла Гейтса: «Я рекомендовал эту книгу всем своим друзьям». У него тоже высокофункциональный аутизм, как у Дона?

Меня постоянно об этом спрашивают. Если честно, я не знаю. Билл Гейтс никогда не говорил открыто, что у него аутизм, но многие считают, что это так. Я считаю, что людям с аутизмом такая легенда только на пользу. Ведь она означает, что ты можешь быть аутистом и при этом добиться большого успеха, стать одним из самых богатых людей мира благодаря своим интеллектуальным способностям и, что важно, оставаться очень хорошим человеком. В этом контексте аутизм воспринимается не как инвалидность, а скорее как преимущество.

А вы с ним обсуждали книгу?

Да, он прочел книгу и попросил о встрече. Мы с женой встречались с Биллом и Мелиндой Гейтс, около двух часов мы разговаривали. Обсуждали книгу и даже записали небольшой видеоролик. Друзья мне говорили: «Ух ты! Он же такой занятой человек, а уделил тебе столько времени». Меня же гораздо сильнее поразило, что он внимательно прочел мою книгу, а значит, уделил мне куда больше времени. Вообще, когда люди мне пишут или рассказывают на встречах, что книги о Рози как-то изменили их жизнь, это невероятное ощущение.

Как вы выстраиваете свои отношения с агентом, с издателем, как вообще устроен ваш рабочий процесс?

Тут я должен раскрыть карты. Я долго занимался бизнес-консалтингом: в 1982 году создал и возглавлял консалтинговую фирму «Simsion Bowles & Associates» — довольно успешную, с приличным штатом. Позже, в 1999 году, я ее продал, но продолжаю давать частные консультации. То есть у меня неплохой бэкграунд в этом деле — MBA и многолетний опыт. И должен со всей ответственностью заявить, что издательский бизнес — самая слаборазвитая индустрия из всех, с которыми мне приходилось работать. Очень много излишне традиционных принципов работы, все медленно, бюрократизировано, неоправданно консервативно. Издательства делают ставку на покупку бестселлеров, вместо того, чтобы развивать маркетинг и продвигать своих авторов. Это очень странно. Когда ты впервые с этим сталкиваешься, разобраться непросто.

Знаете, что мне близко в этом бизнесе? Договор, по которому я, автор, делю все риски со своим издателем. Лично я на этом настаиваю. И я получаю 15% от продаж каждой книги начиная с нуля. Но в традиционном книгоиздании принят и другой вариант, при котором автор получает аванс от издательства за еще ненаписанную книгу и, только получив деньги, начинает писать. Полно таких случаев, когда аванс куда больше прибыли, особенно на крупном рынке — США, Германия, Великобритания. Аванс раздут, а книга не продается. У нас в Австралии до этого не доходит — писатель обычно получает довольно скромный аванс, а после того, как выручка от продажи книги превысит эту сумму, ему платят роялти. Но в Штатах издатели соревнуются за право приобретения рукописи, перебивая цену. Авансы бывают головокружительные. Сегодня издатели ищут мегабестселлер. Они пытаются сразу, на старте, сорвать джекпот. И могут, например, купить у автора сразу пять книг, с которыми никто ничего не будет делать, лишь бы заполучить шестую. Или могут, например, заплатить огромный аванс, но, увидев, что книга не очень-то хорошо продается, тут же ее забросить и снова искать свой выигрышный лотерейный билет, как «50 оттенков серого», или «Код да Винчи», или «Гарри Поттер». Издатели делают ставку на суперуспех. В итоге мы получаем мировой рынок, который сводится к золотой полке. Всего несколько книг и, соответственно, несколько писателей, имеют совершенно фантастические продажи. Джоан Роулинг сделала состояние на своих историях, но во всем мире таких авторов едва ли наберется больше ста. А, скажем, в Австралии мы не насчитаем и двух десятков писателей, которые могут сказать, что зарабатывают себе на жизнь литературой.

Кто, например? Лиана Мориарти?

Конечно. Особенно после сериала «Большая маленькая ложь». Мы, кстати, знакомы, она прекрасный человек. Ричард Флэнаган, букеровский лауреат.

Да, она получила премию за роман «Узкая дорога на Дальний Север»

Маркус Зусак, молодой писатель, после романа «Зеркальный вор» стал очень успешным, Грегори Дэвид Робертс, вы, наверное, знаете роман «Шантарам», несколько других. Я, к счастью, один из этих 20. Но это не значит, что я одобряю систему раздутых авансов одним и отсутствия всяческого продвижения и маркетинговых ходов другим. Ну и чтобы было еще нагляднее, скажу, что в мире продано уже 5 миллионов экземпляров моих книг, это хороший доход, но это гораздо меньше, чем я зарабатывал в IT. CEO успешной IT-компании за год зарабатывает больше, чем я за всю свою семилетнюю писательскую карьеру.

Боюсь, что для российского рынка ваша история успеха тоже звучит как фантастика. Потому что рынок в стагнации, стартовые тиражи в среднем 3000 экземпляров... Кроме того, мировые издатели не будут биться за российскую рукопись, пока она не переведена на английский, а для этого должен быть большой успех на родине.

Понимаете, я уже был состоятельным человеком, когда пошел учиться сценарному мастерству. Я продал основной бизнес, чтобы сосредоточиться на творчестве, это было мое осознанное решение. Я хотел изменить стиль жизни и мог себе это позволить. Продажа бизнеса обеспечила мне финансовую независимость. Кроме того, я продолжал давать частные бизнес-консультации, и у меня есть еще два неплохих источника дохода. Мне не нужно было, как моим однокурсникам, писать по ночам, днем зарабатывая на жизнь на низкооплачиваемой работе. Налицо преимущество возраста и опыта: дал одну консультацию — обеспечил 10 дней свободного творчества (смеется). К тому же жизненный опыт дает еще одно конкурентное преимущество: тебе не нужно высасывать из пальца характеры героев. 20-летний студент напишет: «мистер Симсион, глава IT-компании», и за этим не будет стоять человека, потому что он слабо представляет себе жизнь и проблемы босса. Я же легко передаю характер персонажа через детали, потому что знаю, как это устроено. Именно поэтому людям моего возраста так легко писать современную прозу про сегодняшний день и насущные проблемы обычных людей, а не фантастику про киборгов и космических пришельцев.

Какие у вас отношения с Россией и русской литературой?

У меня есть компания — Roy's Antiques, которая занимается антиквариатом. Мой хороший друг отлично разбирается в антиквариате, это его страсть, но у него не было денег, чтобы открыть собственную фирму. Поэтому я вложил средства и свой опыт бизнес-консалтинга, а он — свою экспертизу. Мы этим занимаемся уже тридцать лет, и наша фирма специализируется на русском серебре. В Австралии мы, наверное, основная компания, которая занимается русскими иконами, посудой. И на самом деле это тоже причина, по которой мы с женой приехали в Россию. Я-то уже бывал в Москве, правда, очень давно, в 1985 году, когда и погода, и правительство были совсем другими, а вот Энн никогда здесь не была. Поэтому когда оказалось, что у нас летом есть две свободные недели, она предложила поехать в Россию.

Удачно совпало, что «Триумф Рози» как раз вышел на русском языке. Я рад, что могу встретиться со своими читателями в Москве и Санкт-Петербурге. Мы с женой много путешествуем по всему миру и всегда обязательно заходим в книжные. И если выпадает возможность пообщаться с читателями. Я это очень ценю. Сейчас, когда онлайн-торговля набирает обороты, мне кажется особенно важным поддерживать обычные магазины, потому что это больше чем бизнес. Их атмосфера — часть книжной культуры, культуры чтения.

Источник

«Пожирающая серость» дебютный роман молодой писательницы Кристины Линн Эрман, который за короткий срок стал очень популярным за рубежом. Подростки многих стран не только влюбились в героев книги, но и с нетерпением ждут продолжение. В России вторая часть дилогии «Четверка дорог» появится не раньше 2020 года.

С самого первого прикосновения книга завораживает. Твердый переплет, контраст цветов – темного и яркого, срез страниц – ярко-розовый, а начало каждой главы оформлено черно-белыми иллюстрациями ветвей деревьев. Только внешний вид книги создает удивительную атмосферу чего-то необычного и таинственного.

«Пожирающая серость» – о чем?

Четверка дорог – маленький провинциальный город, затерянный на севере штата Нью-Йорк. Вайолет лишь иногда слышала о родине своих родителей, но никогда там не была. Пока смерть сестры не заставила её вернуться в этот странный и пугающий городок. Первое, что замечает главная героиня, попав в Четверку дорог – лес. При этом лес не просто окружает пристанище людей, а является частью города. Следующее, что удивляет девушку – отсутствие церквей. И третье, что приводит Вайолет в недоумение – постоянное ощущение тревоги.

Новое место не только не помогает заглушить скорбь по сестре, а заставляет старые раны кровоточить с новой силой. Но почему? Что такого необычного в этом городке в глуши? Ответы таятся в прошлом, когда четыре семьи основали Четверку дорог. И не просто основали, а создали Серость, где как в тюрьме затаился Зверь. И поддерживать порядок им помогают особые силы, магия рода.

С самого первого дня Вайолет окружают тайны, мистика, видения, обряды, традиции, ритуалы, опасность, враги, предательство. Но среди всех ужасов, она сможет найти не только настоящих друзей, но и первую любовь.

Почему стоит прочитать книгу «Пожирающая серость»?

Одно только название книги обещает, что серость будней будет оттеснена назад, хотя бы на время прочтения. В этой истории читатель узнает все тайны и всю историю, вместе с главной героиней.

Читатель вместе с Вайолет приезжает в Четверку дорог, ничего не знает об истории города и самое главное о Серости. Все, что происходит вокруг, кажется странным и нелогичным. Но с каждой главой появляются новые детали, которые позволяют выстроить целостную картину. Повествование затягивает читателя так же, как и Серость своих жертв. Нельзя выбраться из мира книги, пока не будет прочитана последняя страница.

Книга «Пожирающая серость» собрала под своей обложкой удивительных героев подростков, которые выгодно отличаются от большинства персонажей Young adult.

Вайолет, Джастин, Харпер и Айзек – сильные личности, с индивидуальными характерами, непохожие друг на друга, но в результате объединенные одной целью. Для своего подросткового возраста герои умны, они мыслят логически и не бросаются очертя голову на встречу опасности, хотя смелости им не занимать. В общем, очень яркие и живые герои, именно такие, которым хочется верить, а самое главное переживаешь за них всей душой.

Что может не понравиться в книге?

Первый момент, который может прийтись не по душе — книга быстро закончилась. История, которая разворачивающаяся на 480 страницах, написанная легким и простым стилем, проглатывается моментально. Второй момент, который заставляет кусать локти – долгое ожидание продолжения истории. Придется подождать до следующего года, прежде чем удастся узнать окончание истории Вайолет и её друзей.

Еще один момент, который вызывает недоумение – маркировка 18+. В книге «Пожирающая серость» нет ничего страшного, противного, откровенного или того, что может негативно повлиять на психику подростка. Скорее всего, возрастной ценз книга получила из-за двойственной ориентации героев. Но тут надо учесть, что весь «прогрессивный» Запад помешан на толерантности и если в книге не упоминается кто-нибудь из представителей меньшинств, то книга вообще могла не появиться на свет. Так, что пусть вас не смущает маркировка 18+. Эту историю смело может читать любой подросток, который любит таинственные и сверхъестественные истории.

Источник

Роман называется «Отрубить голову дракону», и речь в нем идет о, казалось бы, необъяснимой череде несчастий, обрушившихся на головы членов одной отдельно взятой семьи: честного бизнесмена обвиняют в мошенничестве, его дочь бежит из дома, сына похищают и убивают, сам бизнесмен пропадает без вести, его жена остается одна и приходит за помощью к частному детективу.

Вроде бы загадка есть. Однако очень важно, как именно она излагается. Можно сформулировать проблему примерно в следующем ключе: «Что это — фатум? Почему так много несчастий за такой короткий срок? Какое из этих событий главное?» А можно просто сказать: «Бедная, бедная женщина, как же это ей так не повезло? Надо решить ее проблемы. По порядку». Второй вариант, конечно, правдоподобнее — наверное, почти каждый из нас так и отреагирует на подобную ситуацию, столкнувшись с ней в жизни. Однако читателю детективов нужно другое. Если не клиент, то уж точно сыщик должен возопить: «И вы думаете, что это случайность? Нет-нет, таких совпадений не бывает!» И через 10, или 100, или 300 страниц показать, чем это мнимое совпадение объясняется. Но Гармаш-Роффе портит собственный сюжет. Ее сыщик Алексей Кисанов — просто хороший человек и честный трудяга. Он (и, видимо, его создательница) плоховато чувствует нерв детективного жанра.

Детективный сыщик может подходить к делу с разных концов, но он всегда помнит, что его главная задача — объяснить необъяснимое, и, как правило, получает от этого удовольствие.

Кисанов рассуждает более простецки: ну, давайте, что ли, сначала мужа найдем. О, смотрите, нашли! Так, что дальше по списку? Дочка? Ну, давайте теперь подумаем, где бы она могла быть…

И только на середине таких вот здравых, но плоховато вписывающихся в жанр размышлений героя почти неожиданно для него (но не для читателя, который давно этого жаждал) осеняет: о, так ведь правда — связь-то между этими событиями есть! Наверное, она вот в чем!

Да, конечно, наверное, так реалистичнее. Но не реализма ждут от детектива его любители. И не надо кружным путем приводить их к тем неожиданным поворотам сюжета, на которые они уже надеются с самого начала.

Анекдоты должны рассказываться как анекдоты, детективы — как детективы;

важен не только замысел, но и исполнение; и не нужно бояться брать быка за рога.

Впрочем, есть у Гармаш-Роффе и еще одна проблема — форма повествования. Представим себе, что Конан Дойль решил бы рассказать читателям, какие мысли и версии множились в мозгу Холмса, пока он сидел в своей квартире, окутанный клубами табачного дыма. Разгадка лишилась бы главного своего достоинства — внезапности.

А Гармаш-Роффе не боится показывать вот это постепенное движение сыщика к решению проблемы. И зря не боится —если я не испытаю мгновенного озарения, удовольствие от текста смажется, и довольно существенно. Причем в романе «Отрубить голову дракону» эта смазанность усиливается из-за того, что писательница зачем-то прерывает ход рассказа о расследовании второй частью, где раскрывает… нет, отнюдь не все, но — достаточно, чтобы догадка Кисанова в следующей части уже не поразила нас так сильно: мы слишком много знаем.

И еще одна

существенная особенность «Дракона» бросается в глаза: детектив здесь заканчивается ровно в середине книги.

Вторая половина романа — история о том, как преступник был изобличен. Причем изобличают его не по-детективному — без неожиданных поворотов и остроумных решений. Конечно, детектив всегда тяготеет к новелле, а не к роману. И авторы практически всегда несколько искусственно раздувают свои сюжеты до заданного объема. Но — не так явно, как в данном случае. Если писатель выпускает детективный роман, это почти равносильно обещанию морочить читателю голову вплоть до последних глав. Конечно, это не всегда получается. Поэтому иногда финал детектива отводится под реконструкцию событий; иногда — под изобличение преступника, но ловкое, необычным способом. Если же все давно ясно, а роман продолжает длиться, то это, к сожалению, «не чистая работа».

Всем сказанным я вовсе не хочу сказать, что сюжетная идея романа мне не понравилась. Понравилась — но именно идея. А вот воплощение могло бы быть и поудачнее.

Источник

20 августа 1952 года писатель Владимир Набоков прочитал в газете об одном происшествии, которое заинтересовало его настолько, что он даже сделал о нем выписку на каталожную карточку. В то время он работал над романом, который принесет ему прижизненную славу, и краткое содержание газетной новости сохранилось на одной из девяноста четырех уцелевших карточек среди подготовительных материалов к «Лолите». Вот ее содержание:

Вудбайн, Н[ью] Дж[ерзи] —

Салли Хорнер, 15-летняя жительница Кэмдена, штат Нью-Джерси,
которая пробыла 21 месяц в неволе у немолодого нарушителя
нравственности, погибла в дорожной аварии в ночь на
понедельник… Салли исчезла из родного Кэмдена в 1948 году,
и до 1950-го о ней не было известий;
вернувшись, она поведала душеистязательную (sic!) историю о том,
как провела 21 месяц рабыней 52-летнего Фрэнка Ласалля,
который перевозил ее из штата в штат.
Механика Ласалля арестовали в Сан-Хосе, Калиф[орния].
…он признал вину по (двум) обвинениям в похищении и
был приговорен к 30–35 годам тюрьмы.
Судья, вынесший приговор, назвал его «моральным калекой».

Сара Вайнман, автор новой книги, посвященной возможному источнику романа Набокова, полагает, что эта карточка — доказательство того, что автор «Лолиты» был в курсе истории похищения и изнасилования американской девочки Салли Хорнер. Сюжет привлек внимание писателя, хотя, как представляется, значение прообраза Салли для описания злоключений Долорес Гейз несколько преувеличено. Как отмечает сама Вайнман, не очень понятно, когда именно Набоков узнал о Салли Хорнер: из августовской заметки 1952 года, либо из репортажей в марте–апреле 1950 года, появившихся в местной прессе после того, как Салли исчезла? Хронологический элемент, как станет очевидно далее, является в гипотезе Сары Вайнман ключевым для выстроенной логической конструкции.

За шестьдесят пять лет, минувших с выхода «Лолиты» в свет, было продано свыше шестидесяти миллионов экземпляров романа. В эпоху #MeToo, чье начало принято отсчитывать с 2017 года, когда в связи с голливудским скандалом осуждение сексуального насилия и домогательств захлестнуло социальные сети (и не только), вся проблематика набоковского романа окрашивается новыми оттенками, а его заглавная героиня-жертва — символически обретает новое дыхание. Тот факт, что за историей совращения Лолиты педофилом Гумбертом Гумбертом скрывался вполне реальный случай, имеет в данном контексте важное, хотя и не сенсационное значение. И то, что девочка по имени Салли, бывшая на протяжении двадцати одного месяца (именно столько заняло путешествие из Нью-Джерси в Калифорнию) жертвой мучителя-педофила, отчасти послужила прототипом для набоковской героини сомнению не подлежит. Но об этом было известно еще до публикации книги Вайнман.

Обратимся к документальной канве с тем, чтобы затем проанализировать, насколько убедительно собранные Сарой Вайнман факты соотносятся с историей замысла романа «Лолита». Итак, некто Фрэнк Ласалль, мужчина с криминальным прошлым (в 1942 году ему предъявили официальное обвинение в изнасиловании пяти девушек), вскоре после освобождения из заключения знакомится в универмаге с очередной будущей жертвой — девочкой Салли Хорнер. В середине июня 1948 года он заманивает ее к себе и принуждает уехать от матери. В пути он представляет новым знакомым Салли как свою дочь, сам же при этом регулярно насилует ребенка. Под воздействием манипуляций и шантажа Ласалль убеждает ее, что его девиантное поведение «нормально». Будучи пойманным спустя почти два года, Фрэнк Ласалль признает свою вину и отправится за решетку. Когда произошло похищение, Салли Хорнер было одиннадцать лет и два месяца; домой, в городок Кэмден, ей удалось вернуться только за две недели до своего тринадцатилетия.

Как справедливо отмечает автор книги, в 1950 году в Америке не существовало языкового инструментария, чтобы описать механизм или степень виктимизации Салли, а общество пока не было в полной мере готовым к обсуждению таких вопросов, особенно учитывая, что к насилию в данном случае относилось не только физическое принуждение, но и психологическое воздействие. Окружающие не подозревали, что невинные на первый взгляд отношения отца и дочери маскировали постоянные изнасилования, а уже после спасения Салли часто оказывалась объектом насмешек в своей школе, где к ней приклеили ярлык «шлюхи». В апреле 1951 года Салли исполнилось четырнадцать, но, судя по опубликованным в книге Сары Вайнман фоторепродукциям, выглядела она не как типичная девушка-подросток, а гораздо старше своего возраста — не в последнюю очередь, видимо, вследствие пережитых травм.

Судьба Хорнер оказалась глубоко трагична. Всего спустя два года после ареста насильника-педофила и благополучного возвращения девушки в семью она погибает в автокатастрофе. Это произошло ночью 18 августа 1952 года: они с подругой познакомились на пляже с молодыми людьми, один из которых предложил подвезти Салли в соседний город. Автомобиль с Хорнер врезался в стоявший на встречной полосе грузовик. Задний откидной борт фургона, пробивший от удара ветровое стекло, размозжил ей череп и проломил позвоночник, тогда как ни водитель грузовика, ни спутник Салли за рулем не пострадали. Расклад в точности повторяет финал рассказа Набокова «Весна в Фиальте» (который, впрочем, Вайнман не вспоминает): будучи неуязвимыми пройдохами, они «отделались местным и временным повреждением чешуи, тогда как [Нина-Салли], несмотря на свое давнее, преданное подражание им, оказалась все-таки смертной». Салли скончалась на месте, и спасателям потребовалось два с лишним часа, чтобы освободить тело из покореженной машины.

Что касается Ласалля, то на свободу преступник так никогда и не вышел. Подававшиеся им после суда апелляции отклонялись. Отсидев в тюрьме в Трентоне шестнадцать лет, он умер от артериосклероза 22 марта 1966 года накануне своего семидесятилетия.

С одной стороны, у почерка Вайнман есть все признаки неофита-набокофила, стремящегося застолбить новое слово в «лолитоведении» (если выделить труды, посвященные этому роману Набокова, то сложится отдельная внушительная отрасль). «Изучая жизнь Салли Хорнер, я срываю завесу, за которой скрывается правда» — сообщает нам автор. Не стесняясь, хвалит свой метод: «Я раскапывала эти секреты, как заправский детектив по семейным делам, который занимается генеалогией. Несколько месяцев изучала историю появления Салли на свет...». Между тем, стоит приглядеться, и окажется, что за «сорванной» Вайнман завесой ничтожно мало фактических зацепок, которые могли бы подтвердить ее магистральный тезис, состоящий в том, что история развращения и гибели Салли Хорнер «послужила для Набокова источником вдохновения». В результате писательница постоянно вынуждена прибегать к риторическим приемам и сплошным допущениям. Проекция сознания ребенка в стрессовом состоянии выглядит для Сары Вайнман следующим образом:

Те семь или десять дней, что они были в дороге, бок о бок в автомобиле, она, вероятно, чувствовала себя как в ловушке. Стоило Салли задуматься о своем положении, как ее, наверное, охватывало отчаяние или гнев из-за того, чего лишил ее Ласалль. А может, она старалась сосредоточиться на том, чтобы выжить любой ценой. После нескольких дней в машине и ночей в трейлере, припаркованном на очередном месте отдыха вдоль трассы, после бесконечных обедов и ужинов в придорожных закусочных Салли, должно быть, совершенно измучилась. [выделено мной – Ю.Л.]

Вайнман прибегает к неизбежным для популярных биографий приемам, типичным для серии «Жизнь замечательных людей» с их избыточным психологизмом: «Девочке было одиноко, хотя с первого взгляда и не догадаешься». Или описывает страдания честного детектива, ведшего дело о пропавшей девочке, которыми тот сам поделиться не успел или не захотел: «Многие его коллеги верили, что девочка мертва. Но не Томпсон. Он сдаваться не собирался. Он нутром чуял, что в один прекрасный день разыщет Салли живой и вернет ее в Кэмден к матери и родным. И что Фрэнк Ласалль получит по заслугам».

Границы документального романа и, собственно, фикшн в книге размыты: с одной стороны, перед нами все-таки попытка Вайнман доискаться до правды, но с другой, чтобы сделать из повествования увлекательный детектив, ей приходится оснащать его литературным орнаментом. Из наиболее частых элементов — нагнетание саспенса и постоянные клиффхэнгеры, когда главка про Салли вдруг обрывается, оставляя развязку открытой; рассказчик перескакивает к Набокову, затем обратно к линии Салли. Оба повествования развиваются параллельно, периодически пересекаясь при помощи незатейливых мостиков.

«В то время как Маршалл Томпсон безуспешно пытался разыскать Фрэнка Ласалля, Владимир Набоков старался проникнуть в сознание вымышленного персонажа, которого, как и Ласалля, влекло к девочкам-подросткам».

Нельзя сказать при этом, что Вайнман отдается исключительно полету фантазии, как может показаться, читая, к примеру, следующий пассаж из жизни героини, уплетающей «обжигающе горячий сэндвич»:

«Может, порой официантка Мэри Фаррелл заворачивала ей с собой обжигающе горячий сэндвич с яичницей и записывала на счет Фрэнка. Захватив пакетик с завтраком, Салли в конце квартала поворачивала направо и шагала по Гринмаунт-авеню…».

Как признается автор в примечании, подробный рассказ из жизни учеников начальной школы в 1940-х годах почерпнут ей в книге Мэри Риардон «Католические школы тогда и сейчас» (2004), которая помогла Вайнман представить, как примерно в то время складывался обычный день американской школьницы в возрасте Салли Хорнер.

К слабым звеньям гипотезы Вайнман относится и то обстоятельство, что в отличие от Гумберта Гумберта насильник Ласалль принадлежал к другому социальному типу — он не эстет и не эрудит: его тюремные записки написаны корявым языком и начисто лишены стилистического блеска, свойственного повествователю «Лолиты». Что не мешает Вайнман преувеличивать причинно-следственные связи, утверждая, будто ничем не примечательное, полное лишений детство и скандальное похищение Салли в сумме дают «жизнь, которая не только повлияла на культуру второй половины XX века, но и решительно изменила направление развития литературы», имея в виду оглушительный эффект «Лолиты».

Слева: Салли Хорнер со старшей сестрой Сьюзен Панаро в семейной теплице. Справа: Рисунок, опубликованный в статье Питера Уэлдинга, вышедшей в ноябре 1963 года

Главной неувязкой в концепции, предложенной автором книги, является упомянутая выше проблема хронологии. Задолго до реального случая с похищением Салли Хорнер Набоков придумал и воплотил сюжет прото-Лолиты в новелле «Волшебник» (1939–1940), и в этом смысле американский кейс ничего принципиально нового не добавил. Разумеется, Вайнман прекрасно понимает слабость своей аргументации, и поэтому пытается принизить изначальную художественную функцию повести в творческой эволюции Набокова («это не самостоятельное произведение, а скорее первичный материал (и я это сразу заметила)»). Чтобы снять видимое противоречие, Вайнман настаивает на том, что хотя «Лолита» и была уже наполовину написана Набоковым к моменту прочтения репортажа о деле Хорнер, он едва не сжег рукопись романа (в скобках заметим, что история с якобы неудачным поджогом «Лолиты» сильно мифологизирована). Однако казус Салли, по мнению Вайнман, оказался для писателя настолько важным, что «не прочитай Набоков о похищении, он не сумел бы и закончить „Лолиту"». Довольно смелое объяснение, тем не менее, далеко от исчерпывающего. Во-первых, в обширной коллекции газетных и журнальных вырезок, связанных с «Лолитой», в архиве Набокова не сохранилось ни одной, напрямую связанной с Салли Хорнер. Во-вторых, Вера Набокова в письме Алану Левину в 1963 году подчеркнула, что Набоков изучил немало источников, многие из которых обнаруживают куда большее сходство с сюжетом «Лолиты», и что похищение Салли «не послужило источником вдохновения для романа». Набоков не спешил раскрывать секреты своей творческой лаборатории, но в данном случае у нас нет оснований не доверять жене писателя, тем более что он собственноручно увековечил имя Салли Хорнер одной строкой в романе и сохранил выписку из газеты, хотя легко мог бы этот косвенный «вещдок» (по убеждению Вайнман) уничтожить.

Местами риторика Вайнман настораживает наивностью формулировок («Обойти молчанием глубокую одержимость… Набокова, не получится… понять, чем его так привлекала эта возмутительная тема»), вероятно, усугубленных перлами переводчика: «На него упал садовый трактор, на котором он косил траву на крутом холме» или «Набоков завершил 1948–1949 учебный год в Корнелльском университете в расстроенных чувствах»; в русифицированной топографической реальности Набоков у Вайнман въезжает в автомобиле на «север штата Онтарио» (все-таки речь идет не о территории США, а о суверенной канадской провинции), и т.д.

Для того, чтобы оценить успех книги Вайнман, следует прежде всего определить задачу автора. Как представляется, оценивать ее труд с точки зрения филологического труда (на который она и сама не претендует) заведомо бессмысленно. Это — эссеистика в чистом виде, с огромным количеством присущих жанру допущений и лирических отступлений. Повествование Вайнман напоминает дерево, у которого от тонкого ствола ответвляются разнообразные параллельные микросюжеты — от яркой трудовой биографии прокурора округа Кэмден, позже судьи, Митчелла Коэна, многочисленных родственников и друзей Салли (без которых книга рискует уменьшиться до размеров статьи в литературном приложении к воскресной газете), до запоминающихся вкрапленных тут и там образов вроде лошадки-каталки в парикмахерской Кларка Гувера или обувной мастерской Джона Пиларчика. Но вместо того, чтобы умилиться уютному Кэмдену и его работягам, читатель чувствует какой-то странный подвох — и чувствует не зря, поскольку в какой-то момент Вайнман добирается до ужасов, лежащих глубоко в подсознании одноэтажной Америки после Великой депрессии: в городке, откуда была похищена Салли Хорнер, в 1949 году произошло леденящее душу массовое убийство (кровавую бойню, устроенную молодым ветераном Говардом Унру, репортеры окрестили «прогулкой смерти»). Травматический опыт и вся атмосфера городка современному читателю эпохи пост-«Лолиты» и постмодернистского кинематографа архетипически должна напомнить историю Догвилля в одноименном фильме режиссера Ларса фон Триера. И здесь придется признать, что Вайнман удается выстроить живую ткань провинциальной Америки конца 1930-х — самого начала 1950-х годов, для которой что Кэмден в штате Нью-Джерси, что вымышленный городок Рамздель Набокова предположительно в Новой Англии, где по прибытию Гумберт разрушает жизнь бедняги Шарлотты и ее дочери Долорес Гейз, выглядят абсолютно взаимозаменяемыми. Чтобы достичь нужной фактуры и восстановить канву жизни главных участников этой драмы, Сара Вайнман основывается на архивных источниках, из которых наиболее интересными являются недавно рассекреченные материалы ФБР; она проштудировала газетный фонд Кэмдена и из обрывочных сведений, дополненных материалами из архивов Набокова, смогла сложить картину, полную великолепных отвратительных подробностей.

Помогает ли это в интерпретации романа «Лолита», и привносит ли исследование нечто новое к тому, что мы уже и так знали? И да, и нет. Начнем с того, что про инцидент с Салли Хорнер в набоковедении, строго говоря, известно давно — еще при жизни самого писателя Эндрю Филд в критической биографии «Набоков: его жизнь в искусстве», опубликованной в 1967 году, вслед за журналистом газеты New York Post Аланом Левиным писал, что упоминание Салли и Ласалля имело под собой реальную основу; не забыл о ней и второй биограф писателя, Б. Бойд, правда, прибавивший Салли четыре года (на момент похищения ей было всего одиннадцать). Наконец, Александр Долинин в 2005 году опубликовал по-английски эссе о взаимосвязи «Лолиты» и истории Салли Хорнер, на которое Вайнман неоднократно ссылается.

В сущности, книга Сары Вайнман «Подлинная жизнь Лолиты» — не о Лолите вовсе, а о том, как роман-парадигма Набокова продолжает будоражить модерное общество, поднимая, словно ил со дна, неудобные вопросы, касающиеся жестокости и сексуальной агрессии, направленной против несовершеннолетних. При этом хочется пожелать, чтобы педагоги и зоилы, включая талантливую публицистку Вайнман (похоже всерьез полагающую, что экранизации и театральные постановки романа в качестве «развлекательных зрелищ» уводят зрителя в сторону от «страшной сути "Лолиты"»), не переусердствовали с профилактическими мерами и случайно не способствовали тому, что в пылу борьбы с насилием начали запрещать спорные художественные произведения. В первую очередь, шедевр Набокова, которому за его долгую читательскую историю уже не раз приходилось преодолевать последствия моральной контроверзы.

Источник

Архитекторы, которые начинали работать в 1970-х, пик карьеры которых пришелся на 1990-е и нулевые, которые сейчас продолжают работать и преподавать в МАРХИ, придумали свой жаргон для классификации зданий: тельник или заточка. Тельник — это горизонтальное здание, с ленточным остеклением (но не обязательно), он же коробка. А заточка — башня, то есть здание вертикальное. Так что архитектор того поколения мог запросто назвать книжку «Башня и коробка» «Тельником и заточкой».

Флориана Урбану сама фамилия подсказала выбор будущей профессии. Уроженец Мюнхена, он изучал историю архитектуры в Берлине, Лос-Анджелесе и в MIT. Основная тема его исследований — это как раз история массового жилья. Так что «Башня и коробка», возможно, самая главная его работа.

Книга состоит из девяти глав, семь из которых посвящены конкретным семи городам: Чикаго, Парижу, Берлину, Бразилиа, Мумбаям, Москве, Шанхаю. Во всех этих городах есть районы массовой застройки. Причины возникновения одинаковых кварталов были схожи, а вот их дальнейшая судьба — совершенно разной. Показывая общие социальные, политические, экономические, технологические, демографические причины, которые привели к появлению массовой застройки, автор рассказывает как менялось отношение к ним.

В ХХ веке, точнее его второй половине, города по всему миру совершенно изменились. На всех континентах есть города с районами, где люди живут в башнях и коробках, построенных одинаково, как на конвейере. Более того, есть целые города, которые состоят исключительно из однообразных отдельных домов. Темпы и объемы строительства жилья в послевоенный период беспрецедентно ускорились. Но массовое строительство изменило не только внешний вид городов: Урбан пишет, что оно изменило само отношение к жилью, человеческие привычки и поведение.

Первый причиной развития массового жилья стал технологический прогресс. В 1913 году Генри Форд построил конвейер на своем заводе в Детройте. За последующие полвека большинство производств стали конвейерными: от огранки алмазов и до выпечки хлеба. Строители и архитекторы не могли остаться в стороне: в Германии Гропиус, а в СССР архитекторы-конструктивисты пытались придумать стандартизированное жилье. Моисей Гинзбург для оптимизации пространства анализирует движения хозяйки по кухни. Появляется модель стандартного жилья — жилячейка типа F. В эпоху интербеллума большинство новых архитекторов экспериментируют с типовыми формами. Они используют изобретенный конце XIX железобетон и полую бетонную плиту. Еще до начала Второй мировой войны начинаются первые эксперименты с панельным строительством.

Урбан объясняет, что небывалый рост строительства жилья, конечно, был вызван столь же небывалым ростом городского населения. ХХ век — век урбанизма. Хотя на западе и на востоке города наполнялись, а села таяли с разной скоростью, по всей планете люди двинулись из сел в промышленные города. Отдельные городские районы начали превращаться в трущобы, как московская Хитровка или лондонский East End. Традиционные практики строительства просто не справлялись с ростом населения.

Урбан утверждает, что еще одной причиной начала строительства одинаковых кварталов массового жилья стала послевоенная политика попытки построения государства всеобщего благосостояния — кейнсианские теории на западе и социализм с человеческим лицом на Востоке. Желание властей социалистических и капиталистических стран, демократических республик и монархий, развитых и отсталых, удовлетворить базовые запросы граждан и подданных стало важной идей по всему земному шару.

При Сталине власть держалась на репрессиях и мобилизации, никто не думал об удовлетворении нужд простых людей. Жилище было наградой, роскошью. В хрущевскую оттепель власть повернулась лицом к людям. Мобилизационный ресурс закончился, надо было народу что-то дать. К 1991 году пятая часть всех квадратных метров жилья в России находилось в хрушевках. В СССР много земли, поэтому здесь районы выглядели не так, как во многих других странах — строить высотное жилье не было необходимости. Города заполнили гигантские массивы одинаковых панельных домов, построенных максимально дешево, без подвалов, чердаков и лифтов.

Новое жилье было безусловным благом, обитатели коммуналок, а чаще и просто бараков, получали собственную отдельную квартиру. Неприятие московской программы реновации показывает, что несмотря на изменившиеся стандарты и потребности, горожане не считают панельные дома однозначным злом. «Новые Черемушки» по всей стране не превратились в трущобы. Переход от панельных пятиэтажек к панельным же домам большей комфортности и этажности означал с одной стороны удовлетворение минимальных потребностей населения, с другой — окончательную победу города над деревней.

Иная картина была в США. Квартиры в кварталах типовой массовой застройки сразу строились как социальное жилье для беднейших слоев. Фактически, несмотря на благие намерения властей, они сразу превращались в гетто. В Америке так называемые «проджекты» стали символом нищеты, расовой и социальной сегрегации, тогда как в СССР они на тот момент означали свободу (большую, чем в бараке или коммуналке), и рост благосостояния. Разную реакцию на массовое жилье Урбан объясняет различными традициями и представлением об идеале. В СССР переезд из деревни или коммуналки в многоквартирный дом было однозначным улучшением, там был водопровод, отопление, канализация, электричество. В США образ хорошего, достойного жилья — собственный дом.

Важно учитывать и то, как менялась повседневная жизнь в типовом жилье. Для подавляющей массы землян переезд из лачуги в фавеле или тростниковой хижины в самую что ни наесть панельную башню-муравейник, остается несбыточной мечтой. Такое переселение сулит им не только новый уровень жизни, но и изменение всех бытовых практик. Автор «Башни и коробки» на примере индийского Мумбаи показывает, какие психологические и даже ментальные изменения происходят со счастливчиками, которые селятся в проклинаемых на западе панельках. Примеры Азии и Америки наглядно показывают, что универсального решения по типовому массовому жилью нет. «То что для русского радость, для немца смерть». Бессмысленно применять одни и те же решения в разных условиях, на разных континентах, в разное время.

Флориан Урбан осознает, что при росте населения земли обойтись без типового промышленного жилого строительства невозможно. Однако он подчеркивает, что модернистские подходы к строительству устарели. Сегодня на разных континентах вырабатываются новые решения проблемы стандартного жилья. На примере семи совершенно разных городов автор рассматривает историю кварталов. Когда в 1972 году в США, в Сент-Луисе, было принято решение по сносу образцового для 1954 года социального жилого массива Pruitt-Igoe, в Индии строительство индустриального жилья еще не достигло максимума.

Внимательно рассматривая разные кейсы, можно подумать, что отцы современной московской реновации «Башню и коробка», одну из самых авторитетных книг о массовом жилье, написанную в 2011 году, не читали. Или, по крайней мере, не сделали выводов. Новые многоэтажные дома не дадут москвичам принципиально новую степень комфорта или новых бытовых практик, но приведут к скученному и неравному жительству. Москва вместо некрасивых хрущоб в зеленых дворах, некогда наполненных надеждой, получит веселенькие, но еще более скученные нью-йоркские проджекты, изначально депрессивные и лишенные всякой надежды на лучшее будущее. После чтения книги Урбана становится очевидно, что реновационные проекты — тупиковый путь развития массового типового жилищного строительства. Хотя само индустриальное строительство жилья — не тупик.

Источник

Живой классик исторической макросоциологии Майкл Манн принадлежит к тем авторам, которые всю жизнь по большому счету пишут одну книгу. Поэтому для тех, кто хотя бы в общих чертах знаком с манновской концепцией четырех источников социальной власти (политического, экономического, военного и идеологического), его книга о фашистах вряд ли откроет какие-то новые теоретические глубины. Собственно, «Фашисты» и представляют собой разросшуюся до целой монографии главу из главной книги Манна, четырехтомника «Источника социальной власти», и предваряют еще одну его работу о современном массовом насилии — «Темную сторону демократии», опубликованную на русском в 2016 году. Объяснение, которое дает Манн фашизму, видя в нем реакцию на общеевропейский кризис, начавшийся после Первой мировой войны, также в целом не претендует на оригинальность. Но главная ценность книги в другом — в громадном эмпирическом материале, который Манн смог собрать и систематизировать. Благодаря его книге ответ на вопрос о том, кто такие фашисты и откуда они взялись, в целом можно считать закрытым.

«Майн Кампф» — это серьезно

В отличие от посвященной этническим чисткам ХХ века «Темной стороны демократии», которую лучше не читать слабонервным, в «Фашистах» Манн исследует генезис и приход к власти фашистских движений на шести примерах: Италия, Германия, Австрия, Венгрия, Румыния, Испания. Каждый из них, считает Манн, по-своему уникален, и нет единого универсального набора факторов, которым можно объяснить становление всех фашистских режимов.

Однако общие черты у них, безусловно, есть. Манн выделяет пять таких характеристик: национализм, этатизм, трансцендентность (фашизм заявляет о готовности «превзойти» общественную и классовую борьбу, включив все группы интересов в корпоративистские институты государства), чистки и парамилитаризм. Последнюю особенность Манн называет главной ценностью и ключевой организационной формой фашизма.

«Фашизм — это попытка создать трансцендентное национальное государство, при помощи парамилитаризма проведя народ через чистки». Так звучит базовое определение фашизма в книге Манна. Более того, он представляет собой «радикальную парамилитарную версию национального государства... Это было самое крайнее выражение господствующей политической идеологии нашей эпохи». При этом Манн, в отличие от многих других историков и социологов, бравшихся за эту тему, неоднократно подчеркивает: ко всем декларациям и идеям фашистов он будет относиться предельно серьезно.

«Не стоит отмахиваться от них, называя безумными, противоречивыми или бессодержательными... Фашизм — вовсе не тупиковая ветвь развития современного общества... не случайное отклонение... Фашизм — это, хотим мы того или нет, могущественная движущая сила Нового времени. В ХХ веке он был одной из ведущих политических доктрин всемирно-исторического значения... Фашизм был движением высоких идеалов: он сумел убедить значительную часть двух молодых поколений в том, что несет с собой более гармоничный общественный порядок... Понять фашизм — значит понять, как во имя, казалось бы, высоких идеалов современности люди творили зло, которому нет оправдания», — так Манн аргументирует свою исследовательскую позицию во вводных главах.

К этой же мысли он возвращается в эпилоге, задаваясь, в сущности, тем же вопросом, который волновал советских публицистов: как могла нация Шиллера и Гете совершить такие ужасающие преступления? «Если бы побольше немцев взяли на себя труд дочитать до конца „Майн Кампф", дальнейшая эволюция Гитлера стала бы для них более предсказуемой», — таков парадоксальный ответ Манна на вопрос о том, почему значительная часть немцев столь опрометчиво отдала свои голоса партии Гитлера на выборах 1933 года.

Классы решают не всё

Отвечая на вопрос о важнейших причинах того, почему фашизм завоевал популярность масс, Манн бросает основную часть своей интеллектуальной энергии на то, чтобы опровергнуть самое очевидное объяснение: фашизм был порожден экономическими проблемами, с которыми большинство европейских стран столкнулись после Первой мировой, и, стало быть, может быть объяснен в классовой логике. Такой ход мысли логично вытекает из общей манновской теории четырех источников социальной власти, которая предписывает любое значимое явление в обществе объяснять таким же количеством базовых факторов.

Особенно критично Манн относится к известному представлению о том, что фашизм (прежде всего в германской его версии) был движением некоего условного среднего класса, пострадавшего от Великой депрессии — тех самых бюргеров и мелких лавочников, которые, как считается, и принесли победу Гитлеру. Да, фашизм зародился в недрах среднего класса — как и большинство политических движений, признает Манн, но едва он превратился в массовое политическое движение, его привязка к среднему классу сошла на нет: «Большинство членов крупных фашистских движений не были ни членами среднего класса, ни экономически обездоленными. После 1930 года ни сами нацисты, ни те, кто за них голосовал, в основном не принадлежали ни к буржуазии, ни к мелкой буржуазии. Они черпали свою поддержку из всех классов». Ни одна из теорий, увязывающих фашизм со средним классом, не выдержала проверки временем, резюмирует Манн.

Столь же скептически он относится и к классической советской гипотезе, объяснявшей триумф Гитлера его сговором с крупнейшими немецкими промышленниками. В отличие от Италии, где приход к власти Муссолини, согласно Манну, вполне можно рассматривать как перестраховку капиталистов от социалистической революции, в Германии коллективной и исключительной вины капиталистов в победе НСДАП не было.

Хотя в стороне от этих событий магнаты не остались. По-видимому, предполагает Манн, больше всего симпатизировали нацистам владельцы крупных газет и кинопромышленники во главе с радикальным националистом Альфредом Гугенбергом, хозяином крупнейшей медиаимперии. «Он совершил историческую ошибку, принявшись рекламировать Гитлера и нацизм, ибо полагал, что это повысит и его ставки. Большинство многотиражных газет того времени были аполитичны, предпочитали публиковать криминальную хронику, скандальные сплетни и новости спорта. О нацистах они упоминали вкратце, но, как правило, невраждебно. Солидная пресса в основном поддерживала буржуазные партии, считая их противовесом интернациональным марксистским партиям... разлагающим нацию, государство, семью и немецкий дух».

Нацистский социализм был для них столь же неприемлем. Но когда буржуазные партии пришли в упадок, некоторые газеты начали писать о нацистах как о несгибаемых патриотах. «Бесстрашные и безжалостные борцы за нацию», — так описывала их в 1932 году Rheinisch-Westfälische Zeitung. Нацисты начали получать более выгодное освещение в прессе, что увеличило их популярность.

Манн ненавязчиво, но последовательно сдвигает основной акцент своей аргументации в сторону другого источника социальной власти — идеологического.

Ловушка для интеллектуалов

Имя Мартина Хайдеггера в книге Манна не упоминается ни разу, но острота полемики, которая уже много десятилетий ведется вокруг продлившегося всего несколько месяцев активного сотрудничества философа с нацистской партией, напоминает об одном из главных вопросов, которым задается автор: почему фашистские движения получали поддержку интеллектуалов, преимущественно гуманитариев?

Все дело в том, полагает Манн, что фашистские идеи поддерживались главным образом молодыми поколениями и особенно легко распространялись через два института социализации молодежи: армию, которая воспитывала в ней милитаризм, и систему образования, внушавшую идеи морального прогресса.

«Экстремальные сторонники нации-государства, прежде всего фашисты, продвигали и пропагандировали культ молодости. Фашизм был молод и, следовательно, современен, он был обществом будущего — вот что внушали фашисты своим юным сторонникам, и именно у молодежи неизменно находили свою основную поддержку», — и нет ничего удивительного в том, что во всех европейских странах, где после Первой мировой восторжествовали авторитарные режимы, непропорционально высокую долю фашистов составляли высокообразованные профессионалы, а также студенты высших учебных заведений, университетов, семинарий и военных академий.

Это явление Манн также объясняет, исходя из разных источников социальной власти. Экономическое объяснение состоит в том, что высокообразованные профессионалы и студенты не могли найти работу и оттого склонялись к политическому радикализму, а господство в континентальных системах образования университетов немецкого типа способствовало распространению подобных идей. Однако нельзя забывать о том, что общество наделяет интеллектуалов идеологической властью, и на кризис смыслов именно интеллектуалы начинают искать ответ первыми.

«В сущности, высокообразованные люди, увлеченные фашизмом, не принадлежали к тем, кто больше всего страдал от экономических потрясений. По-видимому, они обращались к фашизму, привлеченные идеей государства-нации, превосходящего классовые и иные различия», — считает Манн.

Это и есть случай Хайдеггера, который на момент прихода к власти Гитлера заведовал кафедрой философии во Фрайбургском университете и уже состоялся как мыслитель с мировым именем. С ним схож и опыт Карла Шмитта, подробно разобранный в «Фашистах».

В 1920-х годах Шмитт, по мнению Манна, был просто консерватором без приверженности какому-то конкретному режиму: он восхищался Муссолини, но не Гитлером, стремился создать теорию современного конституционного строя на твердом юридическом фундаменте абсолютного правового принципа, в котором искал надежности, а не риска. Но по мере нарастания хаоса Шмитт стал склоняться к идее, что для спасения от него «опустевшие» центры государственной власти должна занять новая правящая элита, стоящая над обществом. Это и привело его сначала к поддержке полуавторитаризма рейхсканцлеров Брюнинга и фон Папена, а затем и к поддержке Гитлера и нацизма.

Однако те интеллектуалы, которые становились на позиции традиционалистской реакции и видели в фашизме нечто вроде возрождения традиций, жестоко просчитались. Фашизм, настаивает Манн — это явление сугубо модернистское, а точнее даже гипермодернистское, учитывая индустриальные масштабы и технологии геноцида, описанные в «Темной стороне демократии». Чтобы прийти к власти, фашисты предлагали соблазнительные решения для экономического, военного и политического кризисов своей эпохи и сообщали о них, изобретательно используя модернистские приемы массовой коммуникации. Кроме того, успешные фашистские движения старались модернизировать и национализировать чувство священного. Именно поэтому тема техники становится важнейшей в запоздалой рефлексии Хайдеггера сразу после Второй мировой, столь отличающейся от его работ начала 1930-х годов с их апелляцией к «духу народа».

Можем повторить?

Имел ли фашизм и — шире — консервативный авторитаризм исторический шанс на долгосрочное закрепление в Европе в качестве состоявшегося типа политического режима? Манн склоняется к положительному ответу на этот вопрос, обращаясь к итальянскому опыту. Режим Муссолини, по его мнению, выполнил свои главные обещания: пережил Великую депрессию (хоть и не так успешно, как хотел) и утвердил положение Италии как великой державы, а по масштабу репрессий оказался чуть ли не «вегетарианским».

«Крепко утвердившись во власти, приблизительно с 1926 года режим, по-видимому, достиг широкой, пусть и не очень горячей народной поддержки и почти перестал нуждаться в насилии. Введение особых судов и тайной полиции не привело к террору: 80% обвиняемых по политическим статьям были оправданы, а большинство приговоренных получили сроки не более трех лет. С 1927 по 1940 года было совершено всего девять политических казней. Еще двадцать два смертных приговора было вынесено во время войны. Интересно, что большинство казненных были словенскими националистами. За все время Второй мировой войны фашистский режим приговорил к смерти лишь девяносто двух итальянских солдат: можно сравнить с 40 тысячами смертных приговоров, вынесенных его либеральным предшественником в Первой мировой войне, или с 35 тысячами смертных приговоров у его союзников, в германском вермахте», — таков чуть ли не апологетический портрет власти Муссолини, который, впрочем, не смог избежать роковой ошибки, вступив во Вторую мировую войну.

Вполне жизнеспособным оказался и испанский вариант: сохранив нейтралитет во Второй мировой, Франко смог продержаться у власти до самой смерти в 1975 году. Здесь Манн также дает тонкий анализ экономических предпосылок сохранения консервативно-авторитарного режима: «Посмотрим на испанских капиталистов 1939 — конца 1960-х, верных сторонников генерала Франко, обреченных на стагнирующую, неэффективную экономику и минимальную прибыль. Почему испанский капитализм привел к власти Франко и неизменно его поддерживал? При Второй республике капиталистам определенно жилось бы лучше, чем сейчас, при Третьей. По всей видимости, ими двигал более фундаментальный для капиталиста мотив — точнее, мотив, свойственный всем имущим классам в истории: желание сохранить собственность и привилегии. К черту прибыль, если под угрозой сама собственность! Прибыль относительна, она измеряется количественно, ею приходится делиться, прибыль, как правило, возрастает благодаря классовому компромиссу. Но право на собственность неделимо, игра с собственностью — игра с нулевой суммой. Если вы получите право на мою собственность, я ее потеряю. Страх перед потенциальной утратой собственности эмоционально гораздо сильнее, чем страх недополучить прибыль. Можно полюбовно договариваться о дележе доходов, но не на жизнь, а на смерть бороться за право на свою собственность. Марксистам, право, не стоило бы так увлекаться буржуазной экономикой... Главная классовая мотивация капиталистов — не прибыль, а защита собственности».

К вопросу о том, может ли в сегодняшних условиях возникнуть нечто вроде межвоенного фашизма, Манн обращается к концу книги и дает на него вполне однозначный ответ: нет. Не питая ни малейших симпатий к современному правому популизму, Манн не склонен преувеличивать его риски, аттестуя соответствующие политические партии как фашистские. Для этого, по его мнению, у них все же недостаточно формальных признаков. Например, нет серьезных парамилитарных формирований, а если какие-то самодеятельные активисты все же прибегают к уличному насилию против мигрантов, то руководители правых партий считают, что это лишь отбирает у них голоса добропорядочных граждан.

«Радикальные популистские партии могут создавать проблемы, но учитывая, что европейские системные партии адаптируются под меняющееся макропространство и гибко реагируют на требования граждан, в Европе фашизм побежден, мертв и похоронен. После страшного ХХ века хотя бы это может послужить европейцам утешением», — резюмирует Манн, полагая, что послевоенная Европа все же нашла надежное средство против фашизма — таковым оказывается институционализированная либеральная демократия.

Однако угроза появления чего-то сильно напоминающего фашизм по-прежнему сохраняется в рамках «глобального Юга», где все чаще будут появляться фашиствующие движения. Если Север под руководством США продолжит порочить перед Югом привлекательность мягкого, демократичного национального государства своей капиталистической эксплуатацией, американским военным империализмом и усилением неравенства между Севером и Югом. Тогда, полагает Манн, нашим потомкам, возможно, придется иметь дело с новыми социальными движениями, сильно напоминающими фашизм с социалистическим окрасом, опирающимися на те местные идеологические источники сопротивления, которые смогут мобилизовать. Как например, уже поступают сейчас исламские, и не только, радикалы.

«Подождем, пока неолиберализм, якобы способный обойтись вовсе без государства, причинит миру столько же вреда, — и, быть может, неприязнь к сильному государству померкнет. Радикальные этатистские ценности снова сольются с радикальным парамилитарным национализмом в движениях, напоминающих фашизм, — если мы только не извлечем урока из истории, о которой я рассказываю в этой книге. Едва ли новые движения станут называть себя фашистскими: слово это сейчас слишком одиозно. Однако суть фашизма жива и сейчас».

Правоту прогноза Манна мы, скорее всего, сможем оценить уже довольно скоро, судя по нарастающей глобальной волне роста популизма, которая рано или поздно сольется с очередной волной экономического кризиса. Органический национализм и парамилитарные движения, приверженность этническим и политическим чисткам — эти предпосылки возникновения фашизма, предупреждает Манн, живы до сих пор. И привлекают миллионы людей во всем мире.

Источник

Едва ли нужно сегодня подчеркивать важность «человеческих документов» — дневников и мемуаров деятелей второго и третьего рядов, а то и представителей «молчаливого большинства». К последним астронома Всеволода Викторовича Стратонова отнести никак нельзя: он был человеком амбициозными. В разной степени осуществившим свои амбиции, правда.

Стратонов — видный ученый, который, однако, периодически меняя науку на чиновничью и банковскую службу, непоседливый, а иногда и неуживчивый человек, много ездивший (география записок: Екатеринодар, Одесса, Кавказ, Туркестан, Муром, Тверь и, конечно, Москва и Петербург), наблюдательный, хорошо владеющий пером. Поэтому читать его увлекательно: и про эксцентричных гимназических преподавателей в Екатеринодаре, и про одесский Новороссийский университет, и про колоритного градоначальника адмирала Зеленого, и про ученые экспедиции на Кавказ…

Но, пожалуй, больше, чем замеченные Стратоновым колоритные сценки, говорит он сам, его оптика. Вот, к примеру, национальный вопрос. Стратонов почти про всякого нерусского персонажа не забывает уточнить этническую принадлежность: армянин, татарин, еврей, поляк, немец. Причем евреи разные — и «европейские», и горские, и бухарские. Но стереотип — один: «К ужину вдруг появляется особый местный тип — горский еврей. Одежда — обычная черкеска с газырями и кинжалом; но лицо вполне сохранило еврейские черты. При нашем прибытии, пока фанатики отплевывались, он сейчас же смекнул о гешефте: наловил в речонке форелей. Принес и отдал по двугривенному за рыбку». Впрочем, по-настоящему антисемитские ноты появляются у Стратонова (как у многих) лишь при описании послеоктябрьских событий: его возмущает, например, наличие в Наркомнаце еврейского отдела («как будто они и без того повсюду не главенствовали»).

С другой стороны, научные конфликты в среде астрономов (которые Стратонов описывает с большим увлечением — ему вообще нравится говорить о конфликтных ситуациях, такой уж у него характер) тоже оказываются этнически окрашены: сложные взаимооотношения Струве, Бредихина и других коллег описываются им как борьба «русской» и «немецко-шведской» партий.

Очень интересно описание Туркестана. С одной стороны, русские колонизаторы развращают благородных дикарей-сартов (оседлых узбеков):

«В первые годы жизни в Ташкенте нам не раз приходилось наблюдать, с каким презрением, иногда отплевываясь, оглядывали сарты валявшихся под заборами или на тротуарах тела упившихся русских переселенцев. А потом… приходилось видеть пьяными и самих сартов… В ту же пору и на базаре — и вообще во всем укладе туземной жизни — поражала, — как уже упоминалось, честность населения… Бывало тогда на базаре, что, например, торговец фруктами, уходя ночевать домой, обвивал в один раз свой товар — горку арбузов и дынь — тоненькой, так называемой „сахарной" веревочкой, и он спал спокойно… Потом постепенно, под культивирующим влиянием русских солдат, а особенно начавших приезжать на гастроли кавказцев, из числа специалистов против чужого добра, эта идиллия нравов стала исчезать, и притом быстрее, чем можно было думать. К концу десятилетнего нашего пребывания в Ташкенте от прежней честности мало осталось и следов».

Но в то же время русские астрономы привлекают аборигенов к научной работе, читают им лекции, раскапывают обсерваторию Улугбека. Уже в советское время Стратонов возвращается в Туркестан, чтобы участвовать в создании там университета.

Примечательно, что именно в послереволюционный период (1917–1922) ставший было чиновником Стратонов возвращается к активной научной работе. Впрочем, он успевает снова побыть и администратором — уже на службе новой власти. Возможно, непримиримый антисоветский пафос у него (как у многих эмигрантов) носит отчасти защитный характер: Стратонову (почти случайно попавшему в число пассажиров «философского парохода») хочется закамуфлировать свое сотрудничество с большевиками. Сотрудничество было немалым: Стратонов — один из основателей Астрофизического института, позднее получившего имя ученого-большевика Павла Карловича Штернберга. Стратонов описывает его с глубоким презрением («в Штернберге чувствовалось нечто дегенеративное, и, может быть, в этом — корни его политического надлома»), путает его имя, искажает биографию (якобы «до революции он был скорее правым» — между тем Штернберг был членом РСДРП с 1905-го) и отрицает научные заслуги.

Работу на «Совдеп» астроном одним ставит в вину (Чаянову), другим прощает (художнику Коровину и, конечно, себе) — но к кому он беспощаден, это к офицерам, пошедшим в Красную Армию, особенно к генштабистам.

Источник

Если исторически женщина чаще всего определялась через социальный и финансовый статус супруга (она могла быть женой священника, пекаря, доктора и т.д.), и выполнение своего «естественного» предназначения (деторождение), то во второй половине ХХ века, и уж тем более в начале века XXI все больше женщин не считают обручальное кольцо мерилом гендерного успеха. Они сохраняют девичью фамилию, не считают целесообразным акцентировать внимание на своем замужнем статусе перед коллегами и начальством, а то и вовсе относятся к браку как к «отравляющему коктейлю из секса и сантиментов». Так зачем же он нужен, раз жить активной половой жизнью, рожать детей и достичь финансовой стабильности можно и без мужа? Мэрилин Ялом — историк, сотрудница института гендерных исследований в Стэнфорде — решила проследить историю изменений семейных связей между мужчиной и женщиной с библейских времен до наших дней и пришла к выводу, что кое-какие современные брачные отношения (скажем, супруги-партнеры, брак по любви или однополые союзы) пользовались общественным одобрением и в более ранние времена.

В своем исследовании Ялом не только движется по временной шкале от древности к современности, но и останавливается на ключевых для брачных отношений понятиях. Например, что такое для мужчины жена? Евреи считали жену «благом», а христиане — помехой на пути к спасению. Но обе религии сходились в том, что женщина стоит ниже мужчины и нуждается в его покровительстве на протяжении всей жизни. Правда, уже в Древнем Риме женщины стали довольно эмансипированными. Вплоть до того, что римлянка могла себе позволить развестись.

Еще одно важное для сегодняшнего дня понятие — гетеро- или гомосексуальность. В отличие от иудеев и христиан, древние греки не видели в любви между мужчиной и юношей ничего противоестественного или растлевающего. Платон Ксенофонт, Аристотель, Аристофан и Плутарх считали, что юноше не зазорно наслаждаться физическим контактом с мужчиной — ведь гомосексуальные союзы, как и гетеросексуальные, строятся на «чувстве привязанности, близости и любви».

О любви. Брак — социальный институт. Чувства долго не играли в нем определяющей роли. Так когда в брак пришла любовь и даже стала его синонимом? Некоторые ученые считают, что это произошло в раннем Средневековье, с началом культа Прекрасной Дамы. Тут есть только одна проблема: Дама обычно была чужой женой. То есть куртуазная любовь — это всегда треугольник из мужа, жены и поклонника. Один из самых известных в западной культуре треугольников такого рода: Ланселот, Артур и его жена Гвиневера. Закончилось все так себе.

Поэтому Мэрилин Ялом считает, что любовь применительно к браку возникла все же позже — в XVI веке в Англии; вместе с пуританами эта идея пришла в Америку в XVII веке; к концу XVIII уже доминировала в среднем классе. Это не значит, что упоминаний о супружеской страсти нельзя найти в памятниках древнееврейской, греческой или римской цивилизаций. Просто тогда это было скорее исключением, а правилом — браки по договоренности. Впрочем, и та любовь, о которой говорится в свидетельствах после XVI века, не была похожа на современный выбор партнера, сделанный после опыта нескольких долгосрочных романов, а то и браков. Большинство жен довольствовались спокойной жизнью, в которой они обеспечивали секс, рождение и воспитание детей, ведение хозяйства, готовку, уход за огородом и скотом в сельской местности, и считали удачей, если муж относился к ним уважительно и обходился без рукоприкладства. Ялом свидетельствует, что неписаный закон, позволявший мужчине бить жену палкой не толще большого пальца, просуществовал во многих районах Англии и Америки до XIX века.

Что до любви «на стороне», то в большинстве культур мужчинам позволялось заводить романы, ходить к проституткам, спать с рабынями и наложницами, а женщинам всего этого было нельзя. Но были и трудные для любовников времена: во Франции XIII века нагих любовников гнали по улицам, в Германии XIV века их хоронили живыми или сажали на кол, в Сицилийском королевстве в 1231 году мужчину ждала конфискация имущества, а женщине отрубали нос. В пуританской Новой Англии XVII века в ходу были порка и штрафы, сопровождавшиеся символической казнью: изменник в течение часа стоял перед публикой с веревкой на шее.

О сексе. Не стоит думать, что удовольствие от постельных утех — завоевание последнего времени. Протестанты допускали и оправдывали радости супружеского секса. Даже пуритане, вопреки образу закомплексованных ханжей, воспринимали регулярные половые сношения как необходимую составляющую устойчивого брака. Брак, основанный не только на взаимном влечении, но и на общих интересах также известен довольно давно. Примером идеальных супругов-партнеров Мэрилин Ялом называет второго президента США Джона Адамса и его жену Абигель.

Ну и если перейти к нашим временам, то историк подчеркивает, что статистика браков «на всю жизнь» резко упала, 40% детей рождается вне брака; но есть и хорошие новости: супруги стали легче прощать друг другу измены. Потому что интрижки — интрижками, а муж/жена — один/одна.

Источник